Повести наших дней

Я не удивлялся, что Аким Иванович был так внимателен к рассказу Насонова. В его внимании было желание поверить, что человек может в своей душе пережить такое. Но стоило ему подумать, что этим человеком был Анисим Насонов, сын Лаврентия Насонова, от которого он столько терпел в батраках, лицо Акима Ивановича становилось пасмурным и в глазах виделась опасливая настороженность.

— Хочешь — верь, а хочешь — нет… — развел руками Аким Иванович.

Насонов промолчал. Высокий, уверенно прямой, с построжевшим лицом, он смотрел через двор, через сад Костровых, через хуторскую низину на обочину противоположного взгорья. Там, за белесой метельной дымкой, в окружении большого зимнего сада, виднелось его подворье, увенчанное красивым домом.

Все складывалось так, что Насонов сейчас пойдет домой, да и Акиму Ивановичу было над чем поразмыслить в домашней обстановке, без лишних свидетелей. Глядя на них, я подумал и о том, что цель, из-за которой мы пришли к Кострову, на какие-то часы потеряла остроту. Но я ошибся. В тот самый момент, когда Насонов сделал шаг, чтобы уйти, Костров, свирепо оттолкнув от себя быка, преградил ему дорогу:

— А ведь со мной ты говорил иначе… Мне ты пел песню про моего быка. Ты все говорил, что бык меня не пускает в колхоз… И смеялся…

Костров не говорил в обычном смысле — не то шептал, не то шипел. Он уцепился обеими руками за рукава насоновской ватной стеганки, и очень заметно было, что огрубелые, волосатые руки его мелко тряслись. Жалость вызывали и эти трясущиеся руки, и измученный вид, и низкорослость в сравнении с рядом стоящим Насоновым.

— Что молчишь? Смеялся?

— Да поди ты к черту!.. Вцепился как клещами!.. Ну смеялся! А что мне было делать — плакать? Вон чего захотел! — И Насонов коротким толчком отстранил от себя Кострова.

Скучно промычал бык и зашагал к базу.

— Про него, про твоего быка, говорил… И говорил тебе по справедливости. И смеялся, что быку дана такая сила — душу твою повесить на крюк, и чью душу — душу Андрея Кострова, красногвардейца из хутора Затишного. Как же не посмеяться над этой историей!..

И Анисим Насонов уверенной и свободной походкой пошел через костровский сад домой. Андрей кинулся было его догонять, но вернулся и в упор спросил Акима Ивановича:

— А ты, ты что мне скажешь?

— Тебе же все уже сказал Анисим.

— А ты, стало быть, теперь с верой к нему?

— Про тебя он сказал истинную правду.

— А про другое?

— Что он сказал про другое — об этом надо хорошо подумать. — И тут же Зубков обратился ко мне: — Михаил Захарович, пошли.

Мы были уже далеко от подворья Кострова, когда я оглянулся. Хозяина во дворе не было.

Но быка мы видели. Он по-прежнему скучал около ворот база, только теперь был не бурый, а белый — так густо облепило его снегом.

* * *

Аким Иванович по дороге домой осудил себя за то, что слушал рассказ Насонова, как он пришел к новым понятиям о жизни, и забыл про душевные невзгоды Андрея Кострова. А ведь шли к Кострову. И чего особенно он не мог себе простить — поставил судьей над Андреем Костровым Анисима Насонова.

Открывая калитку уже на своем подворье, Аким Иванович горячо убеждал прежде всего самого себя, хотя обращался ко мне:

— Михаил Захарович, мы еще сходим к Кострову. Вот пообедаем, чуточку отдохнем и сейчас же направимся к нему. Он нам куда роднее Насонова, и потом же, на него взирает вся Нагорная сторона хутора!..

Но опять идти к Андрею нам не пришлось. У Зубковых мы застали Елену — жену Андрея. Она только что вернулась из хутора Тернового. Ходила туда к брату, хотела услышать его совет, как ей быть с мужем. Брат только всего и сказал ей: красному гвардейцу сбиваться с широкой дороги ни к чему.

По дороге домой Елена Кострова на всякий случай зашла на почту — нет ли весточки от сына, от Сережки?.. И там ей вручили аж два письма и попросили одно из них передать Акиму Ивановичу Зубкову. И она с этими письмами прежде всего пошла не домой, а к Зубковым.

Катя к тому времени управилась со стряпней, и к нашему приходу они с Еленой Костровой успели прочитать оба письма. Они сидели за столом и улыбались.

— Вам с Михаилом Захаровичем танцевать. Вам, вам, Акимушка!

— Это за какую же провинность? — весело спросил Аким Иванович — он уже догадался, что в двух конвертах, лежащих на столе, были письма от Сергея Кострова, которые ждал каждый день с жадным нетерпением.

— Не за провинность, а за подарки. Вот они! — и Катя ладошкой прихлопнула конверты.

— Михаил Захарович, может станцуем?

— Я неповоротливый. Оскандалюсь.

— А у меня, Катя, ноги отяжелели, ну будто я целый день ходил по пашне.

— Акимушка, какие вы с Михаилом Захаровичем несчастные люди… Лена, — обращается она к Костровой, — может, поимеем снисхождение к этим неудачникам?

Елена Кострова в шутку задумывается. Я наблюдаю за ней. Она женщина средних лет. Из-под шали с обеих сторон выбиваются светлые, с соломенным отливом, волосы. Брови у нее темные, а глаза голубые. Сейчас по глазам безошибочно можно судить о ее хорошем настроении.

— Лена, я тебя спрашиваю: так поиметь к этим несчастным снисхождение? Не молчи!

Весело подморгнув, Елена Кострова сказала: