Повести о ростовщике Торквемаде

Так или иначе, покидая в тот день дом маркизов де Сан Элой, пристыженный Морентин решил, что по законам рыцарства (каплей которого он все же обладал) следует сделать чрезвычайное усилие, чтобы заглушить клевету, вырвать ее с корнем.

Едва Морентин покинул будуар Фидели, как в дверях показался Рафаэль, держась за руку Пинто.

— Я знал, что этот франт ушел. Я только того и ждал, чтобы прийти к тебе, — сказал он сестре, которая с сыном на руках вернулась в будуар. — Да, храбрый Малек-Адель отправился воевать в Палестину… Садись. Как жаль, что ты не видишь этого замечательного ребенка. Знаешь, он сегодня так расшалился, то и дело хватает меня за уши и хохочет. Ты что сегодня такой озорной, маленький бездельник?

— Дай мне потрогать его лицо. Подойди ко мне.

Фидела поднесла ребенка брату, который поцеловал его и потрепал по щечкам. Валентин сморщился и захныкал.

— Что случилось, мой ангел? Не надо плакать.

— Он боится меня.

— Ну что ты! Никого этот плутишка не боится. Сейчас он так пристально-пристально на тебя смотрит испуганными глазами, словно хочет сказать: «Какой сегодня мой дядя угрюмый!..» Ведь верно, ты очень любишь своего дядю, мой король, мой папа римский, мой ненаглядный котенок? Он говорит, да, очень тебя люблю, уважаю и целую руки, как твой преданный слуга Валентин Торквемада-и-дель-Агила.

Видя, что Рафаэль грустен и молчалив, Фидела решила развлечь его рассказами о небывало быстром развитии малыша.

— Знаешь, это настоящий бесстыдник. Как увидит женщину, так и бросается ей в объятья. Он вырастет завзятым ухажером и поклонником прекрасного пола. Встретит женщину и сразу захочет завладеть ею. Но я научу его увлекаться дамами (тут Фидела легонько шлепнула сына). Правда, мой ненаглядный, ты любишь красивых девушек? Мужчин он терпеть не может. Единственно для кого он делает исключение, так это для отца. Когда отец посадит его к себе на колени, чтобы покатать на лошадке, он хохочет-заливается… И знаешь, что этот плутишка делает? Хватает его часы. Прямо с ума сходит, так ему хочется украсть часы… А знаешь, что еще придумал? Ты не поверишь, — запустит отцу в карман ручонку, вытащит монетки и бросит их, а сам хохочет, глядя, как они катятся по полу.

— Плохой знак! — прервал свое молчание Рафаэль. — О боже! Если он будет продолжать в этом духе, то через двадцать лет — страшно подумать!

Всякий раз как Рафаэль входил в будуар сестры или в детскую, его переполняло чувство восторженной радости, переходившей внезапно в необъяснимое душевное смятение. Беспрерывные приливы и отливы чередовались, как волны в бушующем океане. Бывали минуты, когда Рафаэль испытывал необычайное наслаждение, сидя в комнате сестры, поглощенной материнскими заботами, а порой картина семейного счастья (звучавшая для него, как соната) поднимала бурю в его сердце. Ведь до рождения Валентина ребенком в семье был он, Рафаэль, которого в годы бедствий особенно баловали. Конечно, сестры по-прежнему его любят, но новый уклад жизни предъявляет свои требования: большой дом — большие заботы. Они все так же внимательны к слепому брату, но Рафаэль уже не является, как прежде, главным лицом, центром, осью всей жизни. На свет при торжественном перезвоне колоколов появился наследник маркиза де Сан Элой; Рафаэлю сестры по-прежнему посвящают много времени, но не так много, как малышу. И это естественно; хотя и тот и другой одинаково беспомощны, все же Рафаэль вполне сложившийся человек, и нет надежды ни укрепить его здоровье, ни излечить тяжелый недуг; между тем Валентинито лишь вступает в жизнь, полную надежд, и поневоле приходится оберегать его от тысячи опасностей, угрожающих младенческому возрасту. Так прошлое неизменно отступает перед настоящим и будущим!

Вот о чем размышлял Рафаэль в минуты душевного упадка, исполненные мрачной горечи. «Я — прошлое, безрадостное, ничего не обещающее прошлое; а ребенок— радужное настоящее и будущее, которое манит своей неизведанностью».

Подчиняясь навязчивой мысли, взбудораженное воображение Рафаэля рисовало ему обычные явления в искаженном виде. Ему казалось, что в своих заботах о нем Крус следует велению долга, а не любви; что порой сестры приносят ему обед впопыхах, а на возню с малышом тратят целые часы. Да и за его одеждой уже не следят с прежней тщательностью. То не хватает пуговицы, то шоз распоролся. Зато пеленкам новорожденного и сестры и кормилица посвящают полдня. Конечно, слепой ни разу не обмолвился о том, что его так раздражало, он скорее умер бы, чем произнес хоть одну жалобу. Крус замечала скорбную печаль и суровую молчаливость брата; она не могла не слышать тяжелых вздохов, рвавшихся из глубины его омраченной души; но умышленно ни о чем не спрашивала его, опасаясь, как бы он не вернулся к своим прежним песням. «Лучше не вмешиваться» — говорила она про себя вместе с Сервантесом и доном Франсиско.