Повести о ростовщике Торквемаде

Измученный ум ее погрузился в долгое горестное оцепенение, но потом она вновь стала сокрушаться: «Боже, как они торопятся, как торопятся! Зачем? Ведь так пропадает всякая торжественность… Конечно, приходским священникам хочется побыстрее вернуться домой, они привыкли завтракать ровно в полдень… Вот добрались до кладбища… Мчатся сломя голову… А дороги, верно, совсем развезло… Боюсь, не простудился бы падре. Говорила я ему не ходить… О господи, заботы одолевают нас! Но такова жизнь. Да исполнится воля твоя… Вот ее спускают с катафалка; все следуют за гробом… Поют реквием… Иисусе, до чего же короткая месса! Вот и конец. Все торопятся. Только и думают, как бы скорей все кончить да вернуться. Какая тоска! Несут гроб по дорожкам кладбища… Опускают рядом с могилой; люди столпились вокруг… Ничего не видно… Вот земля принимает ее в свое лоно. Встречает ласково, радушно… Прочь, все прочь, вы черствее земли… Надели шляпы, уходят… А те, что остались, кладут на гроб бедной сестры огромный камень, тяжкий, как вечность… У ворот все снова встречаются, обмениваются любезностями… Потом садятся в кареты и пускаются в обратный путь, беседуя о делах, о вчерашней премьере или о потерявшем голос Мазини… И спешат, спешат… Время завтракать… А там, рядом со свежевскопанной землей, усаживаются могильщики, вытаскивают корзинки с едой и тоже закусывают… Надо жить!»

Тем временем близкие друзья вернулись. Доносо прошел прямо к дону Франсиско, участливо обнял его и, вручив изящный бархатный футляр с ключом, проговорил напыщенным тоном, в котором слышалось удовлетворение: «Манифестация, настоящая манифестация!»

Глава 3

Раненный в самое сердце ударом безжалостного рока, овдовевший маркиз де Сан Элой отдал дань физической природе, повинуясь велениям неутешного горя, Железное здоровье его сдало, — уже давно оно заметно шло на убыль… Целого месяца болезни стоила нашему герою эта шуточка, как выражался он сам; пришлось забросить дела и только тем и заниматься, что латать себя да подштопывать, дабы суметь вернуться на поприще стяжания. Его мучило тягостное ощущение, что голова у него точно свинцовая, а после еды он терял совершенно память, отчего приходил в отчаяние. Но особенно изводили его внезапные приступы головокружения, лишавшие возможности поехать в сенат и даже просто выйти на улицу. Не спрашиваясь Кеведито, он сам себе назначал лекарства, которые лишь усугубляли недомогание. Рецептам врачей предпочитал он советы приятелей, наперебой рекомендовавших ему то или иное патентованное средство. Торквемада перепробовал всё и если случайно испытывал некоторое облегчение от какого-нибудь снадобья, немедленно объявлял его магическим. Однако вскоре наступало разочарование, и дон Франсиско искал исцеления в новых лекарствах, упорно отказываясь обратиться к врачам, о которых он и слышать не хотел. «Если несчастье делает нас философами, — говорил он, — то болезнь превращает в профессоров медицины. Я знаю больше всех этих шарлатанов, потому что слежу за собой и вовремя открываю клапаны».

Недуг, подтачивавший здоровье скряги, отразился па душевном его состоянии еще больше, нежели на физическом. Если Торквемада и раньше отличался желчным характером, то теперь стал просто невыносим. Он со всеми бранился, с большими и малыми, с родней и прислугой; дочери и зятю требовалось поистине ангельское терпение, чтобы беседовать с ним, а его пороки — скупость, подозрительность, грубость в обращении с нижестоящими — до такой степени усугубились, что внушали страх всем окружающим. Брюзжание дона Франсиско, не ограничиваясь кругом семьи, распространилось на политических деятелей и клиентов. Всех, прибегавших к его кредиту, честил он мошенниками; министров — бандитами, которых надо вздернуть без сожаления; сенаторов — бесстыжими болтунами, а мир — геенной огненной… а попросту говоря, адом, и напрасно библии твердят нам о какой-то преисподней и прочих бесчисленных небылицах, пытаясь обмануть человечество… чтобы выманить у него денежки.

Кроме того, скряга страдал, как он выражался, слабостью желудка и боролся с ней крепкими бульонами и студнями. Поначалу лечение шло впрок, но затем начались резкие боли и открылся понос, от которого он чуть было не умер. Дорогие вина, смешанные с мясным отваром, помогли ему, и он так уверовал в это снадобье, что посвятил несколько дней изобретению целительного бальзама, — настоящего жизненного эликсира, — часами процеживая жидкости и составляя различные смеси, точно высмеянный в фарсе аптекарь. Но и эта иллюзия развеялась как дым. Наконец бедняге не осталось ничего другого, как отдаться на милость врачей — они, если не вылечили, все же несколько облегчили его страдания, так что он вновь, хоть и не слишком прытко, пустился в погоню за барышом.