Повести. Рассказы

Вспомнил Буравлев ту, быстроглазую, ее ножку в широком голенище, и у него забилась горячая кровь в висках. Жадно затянулся махорочным дымом, закрыл глаза и увидел Быстроглазую, услышал ее надменный, но такой приятный голос.

— Ах ты, беда бедолажная, — выдохнул старшина, гася о землю козью ножку, — на меня доведись, так я бы один за двоих воевать сдюжил, только девчат не надо…

…А Буравлев, вспомнив насмешливый девчоночий взгляд, вспомнив, как гоготали солдаты, тяжело задышал от обиды и натянул на голову шинель…

До войны у них на весь район был один-единственный комбайн, и водил его Буравлев. Денег — лопатой греби, почету — до тошноты, а девок — пруд пруди. Никого он не успел полюбить, а по нему и сейчас не одна девка сохла в селе.

Целую неделю крутился Буравлев у палаток штадива, надеялся встретиться с девчонками.

Он выпросил у старшины кусок старой простыни и каждое утро подшивал чистый подворотничок. Выменял у интенданта за трофейный немецкий портсигар банку гуталина и два раза в день драил свои кирзачи.

А девчонки все не появлялись, и Буравлев подумал, что их отправили в какой-нибудь из дальних полков, и уже терял надежду встретиться, как вдруг однажды увидел Быстроглазую. Она вывернулась из-за ивового куста и шла прямо на него. У Буравлева было заготовлено много разных способов знакомства с нею, но все они в эту минуту вылетели из головы. А девчонка уже проходила мимо, не обращая на него внимания.

Надо же было что-то говорить.

И Буравлев спросил:

— А ваша подружка Клава? Где она?

Девушка попридержала свой быстрый шаг, ласково посмотрела на сержанта (не узнала его) и ответила:

— В стрелковый полк направили. А вы ее знаете? Земляк?

— Земляк.

И еще ласковей улыбнулась Быстроглазая, сказала «до свидания» и пошла.

Вместо пилотки на ней была фуражка с красным околышком. Так красиво светились ее глаза под лаковым козырьком, что сержанту Буравлеву и совсем стало плохо: с вечера он долго не мог уснуть — все думал о Быстроглазой, а утром проснулся до подъема и тоже думал о ней…

И опять больше недели не видел ее Буравлев.

Как-то вечером искупался он в речке, оделся, присел покурить. Закат был хороший такой, задумчивый. Улыбался сержант, вспоминал родную деревню, речку, вот такую же сонливую, в ряске и в лилиях.

Из-за кустов с шумом и смехом выбежали трое офицеров и Быстроглазая, одетая в саржевую гимнастерку и такую же юбку. «Портной комдива, видать, шил», — отметил про себя Буравлев.

Лучше всего уйти бы сержанту, чтобы не расстраиваться, а он не мог: скрутило самолюбие. Подумаешь, салажата, желторотики, злился на офицеров сержант, три дня, как от маминой сиськи, а туда же — воевать, ухаживать.

Лейтенанты и Быстроглазая раздевались, все смеясь чему-то забавному.

Буравлев тоже стащил сапоги, гимнастерку…

Офицеры и Быстроглазая разделись… В плавках, они были красивы, стройны и как ветер носились по лугу.

«В догонялки, что ли, играют или в кошки-мышки», — думал Буравлев, раздувая от злости большие ноздри.

Хотел он было уже брюки снять, да вспомнил: нет у него трусов. Не в кальсонах же показывать разведчицкую удаль. И выругался, будто они виноваты, что нет трусов, что не обращает на него никакого внимания Быстроглазая.

— Галочка-а-а! — закричал золотисто-рыженький лейтенант, — этот прыжок я посвящаю вам!

И побежал рыженький по мураве. У самого края обрыва толкнулся вверх, перевернулся в воздухе и щучкой вошел в воду.

Галочка тоже разбежалась и легкой, быстрой ласточкой скользнула с высоты в реку…

…Старшина сидел в палатке у коптилки, сделанной из малой артиллерийской гильзы, и читал книжку.

Вошел Буравлев в палатку, и старшина отечески проворчал:

— Ужин простыл, а ты все женихаешься, Поел бы сначала, а там хоть до утра…

Сержант лениво хлебал гороховый суп неприятного сине-зеленого цвета и сердито сопел.

— Что ты рассопелся, как тот паровоз на подъеме? Никак обидел кто? — спросил старшина.

— Фуражечка офицерская появилась, гимнастерочка саржевая. Видать, нашла себе «доброго дядю».

— Дурак ты. Кобель… Да ревнивый, злой. Или притворяешься? Поди, полюбилась девчонка, а подступиться к ней не умеешь, вот и лютуешь.

— Было б ради кого лютовать, а то так…

С каждым новым днем пути все больше ощущалось дыхание фронта. Вдоль железной дороги валялись окровавленные бинты и клочья ваты. Навстречу шли поезда с продырявленными танками, с солдатами, пахнувшими порохом и сырой землей. По нескольку раз в день эшелон бомбили, и из новенькой дивизии уже не один солдат лег в придорожную землю, так и не доехав до «главной войны»…

Насыпая могильный холмик над прахом товарищей, вчерашние мальчишки становились бойцами.

Только, казалось, Галочка ничего этого не замечала, не хотела принимать в расчет смерть. Видно, по заповеди: думай о жизни, а смерть сама придет.

Останавливался поезд на станциях, и солдаты высыпали из вагонов: кому занадобился «кипяток попарить животок», кому по нужде сбегать, а кому просто захотелось поразмять затекшие ноги, потоптаться по земле, на солнышке пожмуриться.