Повести. Рассказы

— Не надо. У нас есть и шоколад. Все есть.

— Как же тебя хоть зовут-то, славный ты мой?

— Колей зовут.

Приходил Коля и на другой день, и на третий… Приносил цветы, рассказывал, как он обогнал Петьку, когда бегали наперегонки, как поборол Андрюху, самого сильного на их улице.

— А папка завтра уезжает в командировку в Москву… А мамка зачем-то плакала.

Лепетал мальчишечка на коленях у старика, и Антону Сергеевичу было хорошо. Тяжесть в груди стала вроде бы поменьше, не так сильно давила на сердце. Думал старик, смотришь, и дождется он сына с Аринкой с помощью мальчишечки.

— Скажи мамке, пускай не плачет. Еще успеет наплакаться. А папка у вас хороший.

— И я говорю — хороший.

А сегодня Антону Сергеевичу стало плохо. Тяжесть стала до того огромной, что, казалось, кроме нее, в груди ничего нет.

Это конец, подумал старик, и на глазах выступили слезы. Он чувствовал, как они — огромные, горячие — дрожали в глазницах, а потом покатились вдоль носа, коснулись кончиков губ.

Горячие, горькие слезы.

Он заторопился в сад. Думал о мальчишечке: хоть бы пришел, хоть бы еще разок погладить его по голове, услышать лепет, веселый смех… Только пришел бы мальчишечка, раз пурга не пустила сына и внучку. Не стыть же ему одному в черной яме — это страшнее страшного.

С великим трудом добрался Антон Сергеевич до скамейки, умостился и стал ждать Колю.

Холодело у него под сердцем при мысли, что тот может не прийти, может не успеть.

Пришел.

Успел.

— Здравствуй, дедушка Антон Сергеевич, — пропел он, — посмотри, что я тебе принес! Розу! Это мамка велела. Говорит: «Отнеси дедушке…» Уй! Какой ты сегодня красивый! Такой… светлый весь. И побрился.

Антон Сергеевич улыбнулся. Хотел взять розу, но не смог поднять руку и заторопился:

— Сходи, Коля, позови доктора, а сам иди домой… иди. До свиданья, мальчишечка.

Коля опрометью кинулся в больницу и тут же вернулся:

— Домой я не пойду. Серафимка вчера научила меня плести венки из листьев. Сейчас я насобираю красных, желтых, фиолетовых и сплету тебе венок.

Ветер срывал с деревьев яркие листья, кружил их по саду, стайками гонял по дорожкам.

Коля бегал за ними, ловил и смеялся. Ему было очень весело.

Тяжесть в груди Антона Сергеевича таяла и скоро вовсе пропала. Он облегченно вздохнул, еще раз взглянул на хохотавшего мальчишку и крепко закрыл глаза.

Закрыл глаза старик, а звонкая линия не уходила, звала к себе. Яркая — синее с белым. И еще показалось Антону Сергеевичу, будто он мчался на своем паровозе и теперь уж был совершенно уверен: настигнет ту даль, заглянет в неведомое.

Еще раз он услышал смех мальчишечки, еще раз обрадовался.

Неверящий в бога машинист неожиданно для самого себя прошептал:

— Спасибо тебе, господи, что ты не оставил меня, не дал умереть несчастным.

А Коля все приносил и приносил яркие листья и прятал их под полу халата, чтобы снова не разбросал озорной ветер, совал дедушке в руки, которые уже ничего не могли держать.

СПАСИБО, ДЕВЧОНКА

Если солдат равнодушен к свисту пуль и разрывам снарядов, нетрудно понять, как он устал от войны. Если солдат пьет бурлящий кипяток и не обжигается, значит, он не просто озяб, скрючившись в окопе, а промерз насквозь, как белье на веревке. И если сказать, что этим солдатом, голодным до черных зайчиков в глазах, был я, то каждый поймет меня и не будет очень сурово судить за то, что я на марше отстал от своей роты. Километр — вещь весьма относительная. Пройденный с девчонкой в заревой майский вечер, он кажется до обидного коротким, а в другой раз его хватает, чтобы заново пережить всю свою жизнь и умереть. Выдумать другую — сказочно счастливую. Возненавидеть то, что любил, и полюбить то, что ненавидел.

Я и не знаю, сколько километров прошел в тот день, прежде чем добрался до этой деревушки.

Мне казалось, что мои пятки и пальцы примерзли к стелькам ботинок, а тощие икры, туго завинченные в резьбу обмоток, превратились в осиновые колчужки, прикрепленные скрипучими шарнирами к бедрам.

Я не мог идти дальше.

Я должен был идти.

Девять подслеповатых хатенок — девять крепостей. Пройти мимо, не соблазниться их теплом, запахом домашних щей — означало взять с бою эти крепости.

Закат был серым — сквозь толщу тяжелых облаков лучи солнца не могли пробиться на землю. Мглистая степь воедино сливалась с небом и быстро темнела. Необъятная рыхлая темень двигалась мне навстречу, будто грозилась поглотить, превратить меня в черную снежную пыль.

Между телеграфными столбами уцелел один-единственный провод. Туго натянутый, заиндевевший, он дрожал, казалось, от стужи, от предчувствия глухой, с трескучим морозом ночи.

Конечно, благоразумней было бы мне зайти в хатенку, похлебать чего-нибудь горячего, переспать в тепле и утром со свежими силами двигаться дальше, догонять свою роту.

Да, так благоразумней. Для сильного человека. А я — слабый, безвольный. Разомлел бы от блаженства и наверняка потом остался бы еще на денек-другой.

А как же быть с совестью? После она издевалась бы надо мной, мучила. И эти мучения страшнее мороза, голода, усталости. Вот поэтому я и решил поступить неблагоразумно.