Повести. Рассказы

— Опять ты за свое, убогий, — рыкнул на Генриха унтер, — ведь сказано в писании: огнем и мечом наведу порядок на грешной земле.

— И я говорю — огнем, — мрачно хохотнул Вилли, — но для начала надо сжечь казармы.

— Попридержи пасть! Гра-мо-тей. Жуй, что дают, и не суйся, куда тебя не просят, а то рыло своротишь.

Замолчал Генрих.

Замолчал Вилли.

Придавил унтер подчиненных. Хватка у него бульдожья.

Ревели, завывали на шоссе автомобили и проносились мимо.

В, огромное, во всю стену окно вдруг заглянуло солнце. Большое, яркое.

Небо над лесом стало просторным, высоким.

Проносились автомобили мимо. В них, конечно, сидели наши враги, наша смерть, но оттого, что они проносились и исчезали вдали, на душе становилось тоскливо и одиноко. Чудилось мне — я один на один с унтером, у которого ядовито-голубые глаза и красная, жилистая, как у мясника, шея. Он двигал могучими челюстями, жевал так, словно бы пережевывал меня, еще живого.

Печка гудела и стонала. Ярко горели сухие, выкрашенные масляной краской табуретки. Скоро чугунная плита стала малиновой, и на ней бурно и даже как-то возмущенно закипел огромный чайник, похожий на зеленую лягушку.

Мы с Володькой и немцы сидели на противоположных концах длинного кухонного стола, посередине которого стоял противень с крольчатиной и гора бутербродов.

Ели сосредоточенно и молча — устали от слов.

Ели хлеб с мясом и колбасой и запивали пресным кипятком.

Старались не торопиться и все же ели торопливо.

Даже унтер порой забывался и вожделенно похрюкивал.

«Как же нам, как же нам уйти, как вырваться отсюда? — думал я. — Если немцы возьмут нас с собою, чтобы сдать в какую-нибудь комендатуру, это будет страшнее страшного: ведь Сашка и Николай так никогда и не узнают, что мы не предали их, что нет на нас греха. Пусть лучше унтер пристрелит меня, чем я век стану мучиться той болью. Этой неизлечимой, мучительной болезнью…»

И опять не знаю, какая сила мною двигала, но я бодро встал, благодарно воздел очи к потолку, поблагодарил бога за хлеб насущный (для унтера поблагодарил), потом поблагодарил немцев за компанию и стал накладывать в рюкзак бутерброды и весело болтать о том, как будет доволен наш хозяин, бауэр Шварцкопф, что нам удалось добыть еды. Ведь мы едем с хозяином с востока уже вторую неделю. Едем на запад, к англичанам, чтобы не попасть к большевикам. Неделю назад нас накрыла бомбежка. Прямым попаданием разбило фуру с продовольствием, и вот теперь мы с господином бауэром бедствуем. Несколько дней, можно сказать, совсем ничего не ели.

Генрих снял очки, протер их давно не стиранным носовым платком, опять оседлал ими нос и мечтательно, совсем не по-солдатски, скорее по-юношески сказал:

— На запад? Это хорошо. Лондон, Париж, Ривьера… Побродить по Лувру. Выпить стакан вина с сумасшедшими художниками на Монмартре.

— Запад — хорошо, а дома лучше, — ответил ему в тон Вилли, — с рассветом подняться, выпить кружку парного молока и — в поле. Парное молоко на заре такое же хмельное, как доброе вино. И воздух на рассвете в поле тоже хмельной.

— А у нас в Москве, — робко сказал я, — есть Третьяковка. Наш российский Лувр.

— Трэ-тья-кофка, — по слогам произнес Генрих, — слышал, слышал. Репин, Врубель…

Я торопливо переводил Володьке свой разговор с немцами, и его напряженное лицо размягчалось, теплели глаза. Даже бородища, как мне показалось, расплывалась в улыбке.

— Нам сейчас самый раз сквозануть, — сказал он, — давай с ними прощаться — и ходу, пока у них хорошее настроение… Ребята теперь тоже вернулись, ждут. Мы поговорили с Генрихом и Вилли еще немного, и я сказал, что нам пора возвращаться к своему хозяину. Вскинул на спину рюкзак, груженный едой, стал благодарить солдат за компанию, желать им доброго здоровья.

Унтер все это время вроде бы дремал, привалившись затылком к стене. Изредка приоткрывал глаза и с ехидной ухмылкой косился на меня, на своих подчиненных. Эта ухмылка меня очень тревожила, даже пугала, но я думал, может быть, все обойдется по-доброму.

Не обошлось.

Когда мы с Володькой уже подходили к дверям, чтобы выйти на улицу, унтер вдруг зычно спросил:

— Говоришь, к англичанам идете?

— Так точно, господин унтер-офицер, к англичанам.

— Врешь, русская свинья. Знаю я вас, партизанские рожи. Поворачивайте назад! Живо! — и он вскинул автомат.

Вилли тоже поднялся.

— Не трогай их, унтер-офицер. Пусть идут, куда хотят. Хватит с нас… всего этого. Идите, ребята.

— Стоять! — заорал унтер.

— Они пойдут, — угрожающе сказал Вилли и тоже взял со стола автомат. — Идите, ребята. Идите же, ну!

— Бежим! — сказал Володька и кинулся к двери.

В это время раздалась длинная автоматная очередь. Мы с Володькой упали на пол. Пули защелкали по полу, что называется, у меня под самым носом.

Оказалось, когда унтер решил стрелять по нам, за его автомат ухватился и пригнул вниз очкарик, Генрих.

Унтер рассвирепел. Теперь его глаза стали кроваво-голубыми. Тонкие губы побледнели и конвульсивно дергались.

— Мерзавец, — прошипел он и пудовым кулачищем ударил в лицо Генриха. Тот не устоял и повалился.

В этот момент раздалась вторая очередь.

Короткая.

Совсем короткая.