Повести. Рассказы

Видно, пропотел Николай хорошенько, отогрелся, и болезнь отступила — спал он спокойно, дышал ровно и даже, как мне показалось, чему-то улыбался.

Совсем оставила болезнь или только на час? Сможет ли он сегодня двигаться дальше, на сколько километров хватит его сил?

Я посмотрел на Сашку.

Казначей.

Как привык в беспризорном детстве спать, свернувшись чуть ли не вдвое у батарей на вокзалах, на чужих холодных чердаках, в сырых вонючих подвалах, так и сейчас спал, хотя было тепло, мягко и просторно. Видно, и в могиле Сашка будет лежать скорчившись, как научило его горькое детство.

Был Сашка парнем вертким, дерзким и находчивым. Но в последние два-три дня с ним что-то случилось: он стал молчаливым, безучастным ко всему. То ли потерял веру в успех нашего побега, то ли заболел, но не признавался в этом. Почему?

Что случилось с нашим безденежным казначеем?..

Потрескивали в печке дрова, шумело в трубе пламя.

Тревожно и муторно было на душе. А тут еще донимал голод, как донимает он зимой волков, заставляя их обреченно выть.

Я толкнул Владимира, хотел покурить. Он догадался и протянул трубку. Помедлил, а потом сказал:

— Чего не спишь, дорогой? Спать надо. Отдыхай хорошенько. Много силы сегодня нужно будет.

— А сам почему не спишь?

— Думаю.

— О чем? — Это спросил Сашка. Он, оказывается, тоже не спал.

— Тише вы, — попросил я, — Николая не разбудите. Пусть отоспится. Может быть, выздоровеет. Может, сном болезнь выгонит.

— Уже выгнал, — ответил Николай.

И он не спал.

И он думал.

Все не спали. Все думали. Тревожились.

Владимир открыл дверцу печки, стал подбрасывать в яростное жерло дрова. Пламя в трубе загудело, багровый свет заплясал по стенам, потолку.

— Так о чем ты думал? — угрюмо переспросил Володьку Казначей.

— Разное думал. Думал, какой у нас будет тринадцатый день — чертов день? Думал, что кушать будем, как пойдем дальше?

— Ногами пойдем, — с тягучей тоской сказал Сашка, — а жратва у нас в вещмешках от твоих дум не появится… Надо действовать.

Надо.

А как? Как — на чужой, жестокой земле? Как, если нас ветром шатало на ходу?

— Солнце взойдет, разделимся по двое и разойдемся. Пусть каждый из нас не вернется в эту халупу без еды.

Это сказал Владимир. Раздраженно сказал, зло.

— А зачем разделяться? — робко и просяще спросил Николай.

— Затем! — рыкнул на него Владимир. — Одна дорога в один дом ведет, две дороги — в два дома. В одном доме неудача — в другом удача.

— Мы, когда вместе, сильнее, а значит…

— Ничего не значит! — оборвал Николая Владимир.

Я понял: не злоба была в голове Володьки Грузина, а отчаяние. Не от силы он кричал на Николая — от слабости.

— Зря ты так на меня, Володя, я ведь только говорю…

— Хватит канючить, — проворчал Сашка, — а то еще Грузин подумает, что мы просим его. Он такой. Умник.

— Да! Умник! А как ты думал! — совсем уж резко ответил Володька.

Мне стало страшно от этого разговора, и я прикрикнул:

— Отставить говорильню!

— А чего же они…

— Молчать!.. Замолчи, Володька. И не смейте тут!.. — нервно закричал я, хотя толком не знал, чего они должны не сметь.

Гудело в трубе пламя, панически метались по потолку багровые сполохи.

Мирно позванивал, дремотно бормотал за стенкой, прямо у меня под ухом ручей.

Черные окошки начинали светлеть — это к нам пробивался рассвет. Наступал наш тринадцатый день.

Я — щупленький, рябой, на голову ниже каждого из моих товарищей, моложе их, за исключением Николая, но они почему-то меня избрали командиром и подчинялись беспрекословно.

Хотя и мне-то было всего двадцать с небольшим, но я уже знал, что иные люди, когда им трудно, когда они не знают, куда идти, как жить дальше, как выжить, ищут сами, кто подчинил бы их своей воле. Они добровольно отдают ему свои жизни, готовы стать его рабами, только бы он вывел их из тупика, из беды.

Я приказал ребятам молчать. И они молчали. Думали. Но больше всего, вероятно, ждали, что я им прикажу делать.

А я сам хотел подчиниться, хотел, чтобы кто-нибудь поставил меня по стойке «смирно», приказал идти в бой, на погибель.

Очень хотел, но мне это было не дано судьбой.

Солнце взошло, но мы его не видели за тучами, за клочковатым туманом.

Моросил теплый, парной дождик, пахнувший не февралем, а российским апрелем распаханных полей, просыпающегося леса.

Мы набрали из ручья воды, согрели в котелках и умылись. Отмыли грязь с заросших лиц и увидели, как они были бледны и худы — кожа да кости. На этих лицах глаза казались неимоверно большими, полными безнадежного ожидания и обреченности.

Умывшись, согрели еще кипятку и напились. Все это делали молча, как-то угнетенно.

Я стоял у окошка. Смотрел на каменный оскал карьера, на сосны у обрыва, которые, как мне показалось, цепенея в тишине, ждали, как и мы, чего-то рокового.

Ребята лежали на папоротнике и вроде бы дремали. Вроде бы, потому что я чувствовал на себе их взгляды, слышал их мучительные вопросы, которые они задавали мне молча.

И я вроде бы думал над ответами, а в самом деле меня сковывало тягостное бездумье.

Как-то механически я сказал: