Повести. Рассказы

Это была правда. Она с малых лет ходила по людям — в няньках, в прислугах, пока не вышла замуж. Муж ее, слесарь, едва успел построить домик, как умер от туберкулеза. Бабушке опять пришлось ходить по господам. И лишь после революции, когда вырос сын и пошел работать, она стала хозяйкой. И вот опять…

Через несколько дней по улице летел пух. Это Ефим Иванович выбрасывал имущество «королевы» и кричал:

— Вон, шлюха!..

Соседи собрались у своих плетней и покатывались со смеху. Мне было непонятно, почему они смеялись над чужим горем. Потом я понял: своим смехом они наказывали Ефима Ивановича за его разгульную жизнь.

Бабушка тяжело переживала срам сына. Она стояла на крыльце с Гришей на руках и неподвижно смотрела поверх хат, в небо, чтобы не встретиться взглядом с соседями. Ее морщинистые щеки горели, будто от пощечин.

Шло время. Гриша рос очень некрасивым мальчишкой. Голова квадратная, большая, тело — худенькое, нескладное. Казалось, кости растут у него слишком быстро и распирают маленькое тело.

Друзей у него не было. Он целыми днями так и ходил за бабушкой. На улице его звали «бабкиной юбкой», а еще звали «немтурой» за то, что он ни с кем не разговаривал.

Когда я приехал, Гриша и для меня целый день не находил слов, только вечером дернул за рукав, потащил в угол и там спросил:

— Ты как свою мамку зовешь?

— Мамой.

— Вот и все так. А я почему — бабаней?

— Потому что она твоя бабушка, а мама умерла.

Гриша вдруг ткнул меня в бок кулаком и пошел прочь. Спрятался за сундук и плакал там. Потом опять хотел ударить меня и, видно, повторяя бабушкины слова, сердито сказал:

— Ты тоже дурак, как и уличные мальчишки.

Пришел Ефим Иванович. Он почти не изменился. По-прежнему строен, по-прежнему у него щегольской казачий чуб. Только под глазами легли морщинки да немного провисли щеки. Работал он заведующим магазином, а жил у третьей жены с двумя ее детьми и тещей, буфетчицей. Бабушка говорила:

— Теперь ему водка сама в рот льется, да как бы боком не вылилась.

Гриша боялся отца, и когда тот вошел, он тихонько выбрался на кухню.

Ефим Иванович поздоровался, прошел прямо к комоду, порылся в ящике и спросил:

— Часы мои где?

— Продала я их…

— Как же ты посмела моей собственностью распоряжаться?

— Денег-то не даешь, а мальчишке в школу осенью идти. Книжки нужны, сумка…

— Сумка, сумка, — взревел Ефим Иванович и опять стал рыться в ящиках, выбрасывая белье. — Вот продам твою шаль.

— Не дам. Она у меня одна. В чем зимой ходить буду?

Бабушка хотела отобрать шаль, но сын ткнул ее в грудь, и бабушка упала. Тогда, плача, с кочережкой в руках на отца кинулся Гриша. Отец отшвырнул его, как котенка.

Мальчик покатился по полу, ударился головой об угол сундука. Лицо его залила кровь.

Ефим Иванович ушел и унес с собой шаль. Бабушка умывала над тазом Гришу и строго поучала:

— Как же ты, бесенок, посмел на отца руку поднять? Ведь грех какой. Руки отсохнут. Да и не только на отца, и на другого человека нельзя. Не учись этому у плохих людей.

Гриша плакал, видно, от обиды и от боли.

— Никакой он мне не отец. Вырасту, я ему…

— Да что ты, глупый, что ты!

Бабушка в то время держала корову, свинью, сажала огород, ухаживала за садом. И со всем управлялась одна. Трудно ей было, но я никогда не слышал, чтобы она жаловалась на свою жизнь.

Если у нее спрашивали: — Как живешь, Степановна? — отвечала: — А живу — не тужу. Солнышку да добрым людям радуюсь.

И действительно, она больше радовалась, чем тужила. Только хмурилась, когда Ефим Иванович приходил.

Она очень любила зелень во дворе. Под окнами, посередине двора, были клумбы с цветами. Летняя кухня, беседка увиты диким виноградом. За день они запылятся, увянут от жары. Вечером их бабушка поливала, и это было для нее великим наслаждением.

— Милые вы мои, хорошие вы мои, поизмучились, поизмаялись. Вот я вас водичкой напою, студеной прохлажу… — приговаривала она и все улыбалась.

Гриша ходил следом за ней с маленьким ведерочком, тоже поливал цветы и тоже что-то бормотал.

Потом они садились на скамейку:

— Ты что, Гриша, насупился? Устал? А ты плюнь на усталость. Погляди, как цветочки запели. Радуются.

— А цветы не поют.

— Не поют, а будто поют. Вон как зорька с ними забавляется, звездочками их обсыпала.

Осенью бабушка провожала Гришу в школу. Он плакал:

— Не пойду, мальчишки дразниться будут.

— Глупый ты, глупый. Плохих мальчишек мало, а все больше славненькие, вот и подружишься с ними. Сколько тебе бирючком жить? Без людей нельзя… Книжки читать научишься. Интересно-то как! А ты погляди, чего я тебе наготовила к празднику-то к твоему.

Она открыла сундук и показала Грише новенький скрипучий кожаный портфель с блестящим замком, новые шерстяные брюки, ботинки и пионерский красный галстук.

У Гриши разбежались глаза. Он щупал букварь, тетради, карандаши, и хмурое лицо его прояснилось.

— Глупый ты, глупый, сколько всего в школе интересного, а ты не хочешь.

— Уже хочу, — пробасил Гриша.