Повести. Рассказы

Все это было много лет назад…

Я вбежал в комнату и уставился на солдата. Он ничем не напоминал мне прежнего Гришу.

— Гришка! Ты?

Он лукаво улыбнулся и басом ответил:

— Я…

— И как же тебе не стыдно, чертушка!

— А чего же? Если за родню не признают…

Ну, как полагается, обнялись, расцеловались… Я начал извиняться, потом бурно удивляться переменам, которые произошли в нем, стал теребить его за плечи, за шею. А он виновато улыбался и нехотя отделывался от моих дружеских наскоков:

— Хватит, хватит же!

Пришла сестра, и тут, конечно, не обошлось без слез. Тем временем Василек принес бутылку вина из магазина, но рассиживаться было некогда: через два часа уходил поезд, с которым должен ехать Григорий. Его призвали в армию, но из Фролова пришла телеграмма — бабушка больна. Вот он и ехал.

Пока вино пили, закусывая варениками, пока ехали на вокзал, Григорий очень коротко рассказал о себе, о бабушке. Он закончил техникум с отличием, ему дали право свободного выбора места работы. Он приехал во Фроловский район.

— Тут уж бабаня побарствовала за всю свою жизнь. Дров ей я навезу полный сарай, а осенью — капусты, помидоров, огурцов — соли, бабаня. И каждый месяц чистенькими пятьсот рублей — хозяйствуй! А там, смотришь, премию получу. Словом, в деньгах у нас недостатка не бывает. И все равно ей мало, такая уж она беспокойная. Так и копается все лето в огороде, в лес за ягодами ходит. Раньше, говорит, ходила по нужде, а теперь для удовольствия… Сад меня заставила рассадить молодой. Теперь приедешь — не угадаешь нашей усадьбы. Дом собирались капитально отремонтировать. Лесу уже запас, да вот в армию призвали. Весной обязательно отремонтируем… Да, чуть не забыл рассказать. В прошлом году мы с ней были в Москве. Два дня. В Ленинграде больше недели гостили у дяди Кости. И ты знаешь, повозил-таки я ее на легковой машине, как обещал в детстве. Сотни две на такси прокатал. В другое время из нее рублевки не выжмешь, а тут довольна была, когда расплачивался за машину. Плакала от радости. Придет домой, сядет у окна, смотрит на Невский и плачет. «Чего ты, — спрашиваю, — бабаня?» — «Так», — говорит.

— А как отец?

— А ну его к черту. Все такой же шальной. Только если и приходит к нам, то тихонько. И на бабаню не кричит. Меня боится. А иной раз… сынком называет. Нехорошо как-то, будто заискивает.

Григорий уехал, а через четыре дня, сдав последние экзамены в институте, поехал во Фролово и я.

Поезд пришел рано утром. В вагоне было жарко, и когда я вышел на улицу, хлесткий морозец защипал мое вспотевшее лицо, Над фонарями, высоко поднимаясь к звездам, стояли белые мглистые столбы света.

Сначала мне показалось, что ветра совсем нет, но, пройдя немного, я почувствовал, что навстречу дует едва уловимый, тоненький, как говорила бабушка, ветерок. Он забирался за воротник, под пальто и обжигал лицо, покалывал уши, царапал в горле.

Город еще спал.

Наш большой хутор с железнодорожным поселком перед войной преобразовали в город. Хотя в нем выстроили больше десятка двухэтажных домов, построили красивый вокзал с высоким тонким шпилем, несколько улиц замостили булыжником — он все еще оставался хутором с хатами, покосившимися плетнями, с непролазной грязью весной и осенью и нестерпимой пылью летом. За городом, в ржавой солончаковой степи высились буровые вышки нефтяного промысла, а за кладбищем у каменного карьера вырос рабочий поселок нефтяников. Без деревьев, он стоял на бугре однообразно серый, какой-то сиротливый. Но фроловцы его любили, потому что это был уже настоящий город с водопроводом, газом, ваннами. Скоро проложат там асфальт, посадят деревья, разобьют клумбы…

Бабушкин дом в этот раз мне показался совсем дряхлым. Один угол его опустился, тесовая крыша перекосилась. Пришибленный грозой клен сгорбился, стал ниже. Его две огромные ветви скорбно приникли к земле. Между ветвями, где когда-то была вершина, — пусто, будто лысина на голове. Рядом с ним два молодых клена — это уже Григорий посадил.

Дверь в сени была открыта. В детстве, в какую бы рань я ни приходил, эта дверь была всегда открыта — значит, бабушка проснулась, гремит чугунками, работает. И вечером, как бы поздно я ни приходил, бабушка не спит еще, вяжет что-нибудь или штопает. Вот и сейчас я смотрел на открытую дверь и думал о бабушке, которая никогда не спит. Мне казалось, она сейчас выйдет и, как бывало двадцать лет назад, скажет:

— Э-э, Женька пришел. Ну, заходи, будем блины с каймаком есть.

В сенях темно и тихо. Я постучал. Никто не ответил. Постучал еще раз и вошел. В кухне на кровати под стареньким байковым одеялом лежала бабушка с закрытыми глазами. У ее изголовья сидел Григорий. Около печки, прислонившись к ней, сидела на скамеечке старуха и спала, тихонько всхрапывая.

Григорий пустыми глазами посмотрел на меня, ничего не сказал и опять опустил голову. Тогда я еще раз посмотрел на бабушку и понял: она сегодня уйдет, чтобы никогда больше не вернуться сюда…