Повести. Рассказы

— А вам-то почему? — спросил я.

— Настроение. Я стал себя что-то бояться. Могу взорваться и разлететься на куски.

— Взорваться — хорошо.

— Нет. Народовольцы не себя, а царей взрывали, и то, как теперь установлено, — вредная практика, а себя и вовсе…

— Вы чего там шепчетесь? — спросил Божедомов, — Какой я там тост говорил, Карпуша? Скажи-ка…

— Вы, Сергей Сергеевич, предлагали тост за Петра Захаровича… За будущего ученого, за человека с большой буквы.

— Не-е… про букву я ничего не говорил… Это не в моем характере… Выпьем за ученого, воспитанного нашим коллективом!..

Мы с Катей стояли на мосту, опершись о чугунные перила. Мимо, сотрясая мост, проносились грузовики в Москву и из Москвы. Иные, заметив нас, еще далеко из темноты начинали тревожно сигналить и проносились мимо, превращаясь в красную точку, а потом и вовсе пропадая за поворотом, в жадной, как акулья пасть, темноте…

В какую-то секунду мне почудилось: пролетает мимо меня что-то очень нужное, такое важное, без чего вроде и жизни нет… Выскочить бы на середину дороги, упереться и остановить эти безвозвратно убегающие в темень огни. Нет, не остановишь… Останется от меня лишь мокрое место…

…На Поповой яме горели костры рыбаков. Они не убегали, как эти, а были неподвижными, но очень далекими, недосягаемыми: нас разделяла рыхлая, зыбучая темнота. Увязнешь в ней, не пройдешь…

Катя притаилась у меня на груди. Я думал, и она слушает то тревожный рев автомобилей, то глухую ночную тишину. Смотрит на эти быстрые и неподвижные, но одинаково призрачные огни и думает о том же, о чем я.

Глупости, конечно… Просто Катя была рада нашей встрече, тому, что мы наконец остались вдвоем, и притихла, притаилась, чтобы не спугнуть своей радости.

Но вот я услышал, как Катя всхлипнула.

Прислушался…

Она опять всхлипнула. Тихонько, будто таясь от меня.

Я взял ее голову в свои ладоши и отстранил от себя.

Фары набежавшего автомобиля осветили ее лицо — оно было в слезах.

Проскочил автомобиль и — темнота. Густая, вязкая. Но я все еще продолжал видеть заплаканное лицо Кати.

— Что случилось? Почему ты плачешь?

Она долго молчала.

Бежали и бежали пучеглазые автомобили, ослепляя меня, оглушая… И чудилось, не только автомобили — вся земля грохотала, вздрагивая, готовая развалиться на части…

— Катя! Чего ты?

— А ты разве не слышал?

— Нет.

— Говорю, от тоски плачу.

— От тоски?

— Да… Вот говорят: «люблю», «влюблена» — и считают, что это одно и то же. А я думаю, не одно и то же… «Люблю» — это любовь, а «влюблена», «влюбленность» — это только ветер любви. Пусть очень горячий, но ветер, а не сама любовь… Я была несколько раз влюблена, но ни разу не любила. Столько лет тосковала по любви!.. Встретила тебя, полюбила… И вот сегодня наша последняя встреча…

— Как последняя? Почему?

— Последняя… Мне опять остается только тосковать по любви. И трудно сказать, когда окончится эта тоска…

— Ничего не понимаю. Почему последняя?

— Ну, предпоследняя… Пусть будет еще две, три, а зачем?.. Все равно придется расставаться… И вообще мы очень глупы с тобой. Для чего все это затеяли?..

— Для чего? Любовь не спрашивает.

Со змеиным шипением пронеслась «Волга»… Горели, не мигая, далекие костры рыбаков…

Катя молчала.

Мы подошли к мотоциклу. Она покрутила ручки на руле и сказала:

— Любовь не спрашивает, а мы-то должны спрашивать. Обязаны… У тебя скоро будет ребенок, не бросишь же ты его.

— Какой ребенок? Откуда ты это знаешь?

— Твоя жена прислала письмо Божедомову, пишет об этом.

«Как?! У меня ребенок?! Сын!»

— А если бросишь, я перестану тебя уважать. Я не признаю любви, во имя которой можно махнуть на своих детей, на человека, которого любил…

— Но если я не могу без тебя?

— А если не имеешь права?

…Как хорошо виден сегодня Млечный Путь — ухабистая, вьюжная дорога!..

Желание и обязанность — два кита, на которых держится большая истина. Часто эти киты плывут в разные стороны. Человек еще не научился хорошенько ими управлять… Не мы первые и не мы последние. Так было при Шекспире, при Островском, Толстом. Так еще бывает и у нас… Правда, люди теперь спокойнее стали: не травятся из-за любви, не бросаются под поезда, хотя поезда стали стремительнее, беспощаднее.

…Ну да — стремительнее и беспощаднее.

— Меня приглашают работать в научно-исследовательский институт. Дня через три уеду… Сто деревьев, которые обещала, — посадила. И камень уже стоит: «Сей сад посажен…»

Остановился громадный чехословацкий рефрижератор с белыми алюминиевыми боками. Из кабины вылез маленький человечишка в берете.

— Дай прикурить, кореш! — весело, звонким голосочком попросил он.

— Я не курю.

— Эх, тюря, а еще с девками по ночам ходишь!.. Вот тюря! — насмешливо воскликнул шофер и юркнул в кабину.

Мотор взревел, и рефрижератор умчался.

…Ну да — тюря. Всю жизнь тюря.

«Счастливчик»… Где же оно шляется, мое счастье? Ах да, я и забыл, что счастливчик и счастье — разные вещи…

Ударом ноги Катя завела мотоцикл, села и хотела трогаться.

— Я провожу тебя.

— Зачем?

— Провожу.

Она махнула рукой: мол, как знаешь… Я сел на заднее сиденье, и мотоцикл сорвался с места, ринулся в темноту, тараня ее лучом света.