Повести. Рассказы

В звонницах собора печально гудел ветер. Это Зодчий так сделал, чтобы каждую осень ветер справлял по нем тризну, тревожил людские сердца…

А кто он был, этот Зодчий? Какой человек? Как ему жилось? Хватало ли ему человеческого тепла? Ой, боюсь, что нет: несмотря на всю красу, я улавливал в контурах собора, в линиях портиков, колоколен глубокую грусть. Конечно, это Зодчий свою душу вложил, это он грустил уже несколько сот лет…

И будто в подтверждение моей думы неистово, гневно взревел ветер в звонницах и стих.

В тишине я отчетливо услышал чьи-то торопливые и осторожные шаги. Еще тише, осторожней они стали на лестнице, в коридоре и совсем затихли у моей двери…

Крольчонок все умывался, тер лапками мордочку, шею и грустно поглядывал на меня.

Постучались — тихонько, почти неслышно. Я открыл, Оля.

Она прошмыгнула мимо меня и прикрыла за собой дверь.

Кролики как брызги разлетелись в разные стороны, попрятались под стульями, под кроватью.

Мокрая, с прилипшими прядями волос, Оля стояла посреди комнаты не то испуганная, не то растерянная.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего.

— Мне показалось…

— Я пришла к вам.

— Да вы проходите в эту комнату, садитесь… Вот сюда, к столу…

Она села и опустила голову, пряча свою растерянность. Достала из кармана плаща измятую бумажку, подала мне.

Я развернул.

Это было заявление Божедомову с просьбой уволить ее с работы по собственному желанию.

— Сергей Сергеевич велел, чтобы сначала вы поставили свое согласие… Для формы, сказал он.

Я очень удивился: Оля вовсе не собиралась уходить, наоборот, обещала помогать мне возиться с кроликами, и вдруг — это заявление…

— Что произошло, Оля? Почему вы уходите? Может быть, я вас обидел?

— Нет. Не обидели. Мужа переводят…

— Куда?

— В… в другой район.

— В какой? А почему вы не смотрите мне в глаза? Что случилось? Я не отпущу вас, пока не расскажете всего, что произошло, почему вы уходите…

Оля заплакала.

— Не спрашивайте, доктор. Я обещала не говорить…

— В таком случае я не подпишу заявления… Вы должны рассказать мне все. Я не сделаю вам худа.

Она долго плакала и ничего не хотела говорить, как я ни уговаривал ее, а потом все-таки сказала:

— Сергей Сергеевич меня заставлял все рассказывать ему о вас: когда на работу приходите, когда уходите, что говорите… И я доносила. Об операции Степану рассказывала… А теперь он хочет, чтобы я на вас еще я лгала… Не могу я больше, не могу!

Первым моим желанием было сейчас же под меланхолическую музыку Маргариты набить Божедомову морду, избить до потери сознания, а потом пойти в райком и сказать: уберите от нас эту сволочь!

Я бы не задумываясь это сделал, но Оля взмолилась:

— Не губите меня, моих детей, пожалейте! У него ведь кругом друзья, а у меня нет никаких свидетелей, меня ж и обвинят в клевете… Не надо, Петр Захарович!

Оля упала головой на стол и беззвучно зарыдала.

Она, конечно, права, у нее нет никаких свидетелей, как и у меня. Нас же, разумеется, и прижмут.

Что было делать? У меня зудели кулаки, я задыхался от бессильной злости.

— Успокойтесь, Оленька, я не буду его бить. Буду молчать. Пока буду молчать, но придет время!.. Давайте, я подпишу заявление.

— Уходите, уезжайте отсюда, Петр Захарович! Он вас все равно загубит… Он подлый, он коварный…

Оля задыхалась. Начинался припадок истерии, который надо было во что бы то ни стало предотвратить — ведь за стеною подлые уши.

С помощью аптечки и уговоров мне удалось успокоить Олю.

Обессиленная, измученная, она поднялась и, пошатываясь, пошла к двери.

Я хотел ее проводить. Она оглянулась и сказала:

— Не надо. Внизу муж меня ждет… Я забыла вам сказать: из санэпидстанции были, велели убрать крольчатник. На территории больницы, мол, не полагается… Уезжайте отсюда, съест он вас.

— Подавится! У меня кость крупная и крепкая.

Я, честно говоря, человек трусоватый, но самолюбивый, и самолюбие делает меня храбрым. Я страшно боюсь, чтобы люди не узнали о моей трусоватости, и это придает мне силы.

Так было и в этот раз: ведь все знают, что мы уже схватились с Божедомовым, и, если я уеду, люди правильно истолкуют это как бегство с поля боя. Страшнее ничего для меня придумать нельзя.

Оля ушла.

Я остался один. Один с любопытными и очень добрыми крольчатами.

А из-за стены сочилась тоненьким, только что родившимся весенним ручейком музыка… Тоскует Маргарита, зябнет от холода, который несет в себе Божедомов, оттого, что нет у них детей. Лютует оскорбленная мной баба в Маргарите.

Возможно, она первая придумала эту страшную мерзость для Оли…

Раздумчиво позванивала ложечка о стакан — Сергей Сергеевич пил чай. Он любил пить вприкуску, ложечкой. Пил и думал.

О чем он теперь думал, какую новую мерзость под эту светлую, весеннюю музыку придумывал для меня?

Мне вдруг стало легко: главное — определить своего врага и держать его на мушке. Есть, держу! И он никуда от меня не денется… Второе, как говорила Анна Михайловна, не ввязываться в драчки, воевать только своим оружием…

Есть, так и будет!