Повести. Рассказы

Надо же, черт возьми, вставать, побыстрее одеваться: ведь если к врачу постучались ночью — значит, смерть к кому-то постучалась!

Вот сейчас подойдет Сима и скажет: «Вставай, Петя, вставай, солдат». Это она недавно придумала так будить меня. Хорошо, по-моему, придумала.

Я слышал, как она подошла к кровати и сказала:

— Слышишь, Андрейка, как сладко спит наш папка?..

(Это она к будущему нашему сыну обращалась. Смешная!)

— Вон как сладко, а ему нужно вставать. Вырастешь, сам станешь хирургом — и тебя тоже по ночам будут вызывать к людям… Ты еще не проснулся, Петя?

Это она уже мне говорит. Смешная Симка.

— Вставай, солдат, труба зовет.

И я, как солдат по тревоге, поднялся. И настроение у меня было как у воина перед боем…

…В «скорой помощи» сидел человек в мокром от растаявшего снега дубленом тулупе, в бараньем косматом треухе.

Это был председатель колхоза Семен Тихонович Бородаев. У его отца, как предполагает фельдшер колхозной амбулатории, заворот кишок. Машина пройти в село не сможет — очень сильные заносы, — поэтому Семен Тихонович приехал за мной на лошадях.

Я прочитал пространную записку фельдшера и понял: случай тяжелый, операция будет трудная. Моя новая медицинская сестра — совсем молоденькая, еще неопытная. Не попросить ли поехать со мной Поликарпа Николаевича?

Но согласится ли он? В буран, в стужу, ночью, на лошадях? А! Рискну…

Жил Поликарп в крошечном каменном флигельке у засыпанных и вновь пробившихся ключей. Раньше в этом флигельке было что-то вроде сторожки.

Хоть и был он человеком общительным, компанейским, но к себе никого не приглашал. Забивался в дальний угол и сидел, словно медведь в берлоге. Чем он там занимался, как жил — никто не знал, а вернее, никто не интересовался.

Я давно собирался посмотреть на его житье-бытье, но так и не зашел. И вот побывать в его жилище мне довелось в эту буранную и тревожную ночь.

Пробившись сквозь кусты сирени, сквозь упругую лавину снега, будто спрессованную ветром, я вышел к флигелю и увидел, что его окошки светятся, хотя и было уже часа два ночи.

Я стучался в наружную дверь, в дверь, ведущую в комнату, но мне никто не отвечал. Озадаченный, обуреваемый недобрыми предчувствиями, я вошел без разрешения.

В комнате — комод, сундук, горка, венские гнутые стулья — все старинное, потемневшее, видно, оставшееся еще от монастыря. На такой же старинной деревянной кровати с точеными самоварчиками на спинках, под ветхим атласным одеялом лежал на спине с закрытыми глазами Поликарп Николаевич.

Он показался мне мертвым.

— Поликарп Николаевич, — негромко позвал я.

Землисто-серые веки медленно приподнялись. Обесцвеченные глаза пошарили по потолку, по стене и, наконец, наткнулись на меня. В них появилось что-то вроде улыбки, вроде тепла…

— Я слышал, как вы стучали в коридорную дверь и в эту, — он кивнул на дверь комнаты, — но мне сегодня все чудятся какие-то стуки, и я перестал на них отвечать… Громко так стучатся, двери даже ходуном ходят. «Войдите!» — кричу, а никто не входит. А то чем-то железным стучали и все звали меня… Думал, может быть, из «скорой помощи». Я даже встал один раз, думал, не слышат моего ответа. Открыл дверь — никого… Буря очень сильная. Вот мне шумы-то всякие и чудятся… Ну и перестал отвечать на стуки… А буря сильная? Не улеглась?

— Не улеглась.

— Садитесь. Вы по делу ко мне?

— Нет. На огонек. Увидел и зашел.

Он улыбнулся.

— Неправда. Оттуда моя халупа не видна. Да и что это вы в два часа ночи вздумали прогуливаться?

И я признался, зачем пришел.

— Спасибо, — ответил он, и в его обесцвеченных глазах засветилась радость, — спасибо вам. Я так благодарен, что вы мне верите, что… Торопитесь, торопитесь к больному… А с каким удовольствием я поехал бы с вами! Торопитесь, а когда вернетесь, зайдите ко мне. Нам надо поговорить, очень надо… Там фельдшером Антон Иванович. Опытный фельдшер. Он вам будет хорошим помощником. Кланяйтесь ему. Езжайте…

Говорить ему было трудно, он очень устал. Глаза сами закрывались, как он ни старался держать их открытыми.

Я попрощался с ним и ушел.

Сидя в легких узорчатых розвальнях, до подбородков укрывшись пологом, подбитым овчиной, мы катили навстречу черному бурану.

Белые рысаки сливались со снегом, с вихрями бури и казались расплывчатыми, темно-серыми, не бегущими, а летящими в свирепой бездне.

Мой попутчик, Семен Тихонович, смачно шлепая большими губами, раскуривал трубку чуть не в кулак величиной.

Я все никак не мог забыть лица Поликарпа Николаевича, его блуждающего, отчужденного взгляда.

В народе говорят: лицо у больного стало землистым — земля к себе зовет. Это довольно тонкое наблюдение: землистый цвет лица — свидетельство очень тяжелого состояния больного…

Чтобы отвлечься от мысли о Поликарпе Николаевиче, я спросил у Семена Тихоновича:

— Сколько лет вашему отцу?

— Семьдесят девять.

— И как он, бодрый еще или?..

— Бодрый старик, бодрый! В колхозе еще работает… Бодрый, вот только напасть эта приключилась. Беда…