Повести. Рассказы

Мерзли куры на насестах, замерзали под стрехами воробьи. Подвывали бурану окоченевшие голодные волки. Они обнаглели и приходили прямо в село, залезали в хлевы, продирая соломенные крыши…

Семен Тихонович почти сутками пропадал на фермах и только по телефону справлялся о здоровье отца.

Четвертые сутки плита была беспрерывно красной. Мне даже становилось боязно, как бы она не расплавилась.

Четвертые сутки я не снимал халата.

Ночами нам попеременно с Антоном Ивановичем удавалось по часочку, по два вздремнуть на диване. Иногда дремали и днем.

Антон Иванович до того устал, что разговаривал вдвое медленнее обычного, а то и вовсе произносил какие-то намеки, полуслова…

Я требовал, чтобы он пошел домой и поспал, но он только улыбался красными, распухшими глазами и говорил:

— Ничто, обойдусь. Разве нам, медикам, привыкать? Отдохнем… какие наши годы!

Но брились мы с ним каждое утро и шли на улицу, чтобы освежиться снегом, разогнать сон. Наверно, бритье и снег нам очень помогали.

Четвертые сутки в этом доме разговаривали шепотом. Даже трехлетний рыженький Санька. Он заходил к нам, прижимался спиной к стене и подолгу смотрел на своего бессловесного, бледного как полотно дедушку. Смотрел и молчал, словно все понимал, размышляя над бренностью человеческого бытия, — так были сдвинуты его рыжие бровки, задумчивы глазенки…

Тихону Харитоновичу после операции было очень худо, и если бы не телефон — трудно сказать, слышит ли он, в сознании находится или без сознания, потому что не отвечал ни на какие вопросы, не реагировал на наши разговоры, на случайные шумы. Но стоило зазвонить телефону — он открывал глаза, напряженно прислушивался и чего-то беспокойно ждал. Не дождавшись, спрашивал:

— Чего он? Телефон-то?

Я отвечал ему, он успокаивался и закрывал глаза.

Теперь на телефоне уже трое суток лежала подушка. И в той комнате, чтобы знать, когда к нам звонят, дежурят или жена Семена Тихоновича, или «сам Санька». Иногда и мы с фельдшером прислушиваемся…

Я немного переоценил силы Тихона Харитоновича. И вообще операция была очень тяжелой: пришлось выбросить более трех метров кишок. Думал, не выживет старик, было страшно, что мой рубец будет роковым для этого почти легендарного человека, которому природа «отпустила здоровья на двести лет».

Когда старику стало так плохо, что жил он, можно сказать, на одних уколах, Антон Иванович заплакал.

— Извините меня, — сказал старый фельдшер, — мы с ним почти сорок лет дружили, — не так уж часто это бывает у людей. Извините… Уходит Харитоныч.

Но он не ушел. И теперь все страшное осталось позади. Тихон Харитонович будет жить, будет носить и мой, первый мирный рубец. Я этому очень рад, хотя, честно говоря, мне просто повезло с этой операцией.

…О всех ключевских событиях мне по телефону регулярно рассказывала Сима.

Сергей Сергеевич недоволен, что я пропал из больницы, бросил на произвол судьбы всех своих больных, а вожусь неизвестно за какие заслуги с одним.

Это он уже просто ворчал по злобе. По-моему, даже не врачу понятно, что больных лечат не за заслуги, а потому, что они — люди. Что касается моих больных в Ключевом, то за ними наблюдает Сима. И если уж честно говорить, то Божедомов мог бы ей тоже помогать…

Пусть ворчит, не сержусь. Мне сейчас не до этого… И вообще, кажется, я начинаю привыкать к воркотне и мелким гадостям.

Поликарп Николаевич совсем плох. Сима подозревает у него рак желудка.

Она собирается отправлять его в область, в онкологический диспансер, но старик почему-то не хочет ехать и все ждет меня.

Издохла подопытная крольчиха. Это уже второй случай.

Применение пластиков в хирургии — дело не новое, во многом уже проверенное и на Западе и у нас, так что я здесь не делаю никакого открытия, просто разрабатываю дальше открытое другими. А гибель двух кроликов, вероятно, результат какой-нибудь моей небрежности или неопытности. Вот приеду и тщательно разберусь во всем…

За эти четыре дня я так похудел, будто сам перенес тяжелую операцию. Ну, это даже к лучшему, что похудел, а то у меня уже начало округляться брюшко…

Мне здесь трудненько, а каково там Симе? Правда, за кроликами ухаживает Матрена Алексеевна — кормит их, чистит в клетках. Но ведь у Симы-то на руках почти вся больница! А ей с каждым днем все трудней ходить и трудней. Живот, говорит, у меня такой, что я тебе или двойню принесу, или богатыря почище Ильи Муромца…

Завтра я, наверно, поеду домой. Антон Иванович уверяет, что теперь он сам справится.

— Зажил, зажил мой друг, зажил старина… — приговаривал сегодня Антон Иванович, когда кормил нашего больного. — Поднимайся, Тиша, поднимайся, а то я заскучал без тебя! Не с кем мне чекушечку раздавить, поспорить по международным вопросам. А их у меня накопилось много! Надо что-то с Африкой делать. Нету там мира, нету…

Это было утром. А сейчас — вечер.

Воет в печной трубе ветер, нескончаемым печальным аккордом гудят телеграфные провода, будто несут издалека тягучие, монотонные и тягостные известия.

Сидя у меня на коленях, Санька слушал мою сказку, слушал — да и уснул… Сладко посапывал, уткнувшись носом за борт моего пиджака.