Повести. Рассказы

— Она еще вчера приехала. Ходила к нему. Недолго была. Когда пришла, я не заметила следов особого волнения у нее. Не знаю. Не знаю…

Конечно, Сима ничего просто не заметила, да и Анна Михайловна умеет держать себя в руках — не угадаешь, что у нее на душе. И нужно ли это показывать людям? Вряд ли…

После завтрака Сима сказала:

— Надо бы тебе к старику сходить. Ждет он…

— Да-да, надо сходить… — подтвердила Анна Михайловна. — Меня он тоже просил, чтобы я вам передала. Сходите к старику. Он совсем плох. Мы смотрели его с Симой… По-моему, операция уже бесполезна. Главное — сердце очень слабое. Не выдержит оно. Впрочем… посмотрите и вы его, уговорите ехать в диспансер… Сходите к старику, он вас ждет. А потом уже займемся кроликами…

Говорила она с озабоченностью и, я бы сказал, печалью врача, но не более, и мне было больно за старика, обидно за добрую и умную Анну Михайловну.

«Что ж, — думал я по дороге к Поликарпу Николаевичу, — ведь я, в сущности, ничего не знаю об отношениях этих людей, — значит, и не мне быть им судьей».

Тучи уходили за горизонт, солнце светило ярко, по-весеннему, хотя на дворе еще стоял февраль.

Во всем уже было предчувствие весны, ее радости, и мне совсем не хотелось думать о смертельно больном Поликарпе Николаевиче, о драме между ним и Анной Михайловной, волны которой докатились сюда через долгие десятилетия…

Добравшись до флигеля, я постучался.

— Войдите, — ответил мне Божедомов.

Вот так раз! Мне совсем не хотелось с ним встречаться здесь, в эти минуты.

Я вошел, поздоровался. Божедомов с холодной улыбкой ответил мне и тут же вышел, на ходу попрощавшись с Поликарпом Николаевичем.

Комната была полна солнца, но от него не было весело. Яркий радостный свет подчеркивал безысходную печаль жилья, которое и своей мебелью, и своим старым, я бы сказал — чеховским, врачом напоминало девятнадцатый век…

А что? Пожалуй, и в самом деле Поликарп в своем флигельке — это уголок девятнадцатого века, который сохранился до моих дней каким-то чудом…

— Добрый день, Поликарп Николаевич, что это вы расхворались? Надо вставать, посмотрите, какое солнышко. Весной уже пахнет.

— Пахнет…

Он сидел на кровати, прислонившись спиной к ковру, укрывшись до пояса голубым атласным одеялом, стеганным, видать, лет пятьдесят назад.

Не брился он, наверно, с тех пор, как заболел: щеки заросли густой щетиной, клинышки бороды и усов терялись в отросшей пышной седине. И то ли от этой седины, то ли от солнечного света, который падал на лицо, отражаясь от голубого атласа одеяла, оно казалось одутловатым. А возможно, и в самом деле припухло после сердечного приступа. Да и весь он был какой-то рыхлый, разбухший…

Он очень устал, но устал не от напряженного труда, а от самого себя, от бесполезной и очень неприятной жизненной суеты, которая слишком долго была его ближайшей подругой.

— Пахнет, — еще раз механически проговорил Поликарп Николаевич и замолчал. По всей вероятности, у них с Божедомовым был крупный разговор, и старый Поликарп все еще никак не мог успокоиться.

Я ходил по крошечной комнатке и не мог придумать, с чего начать разговор со стариком.

— Сердит его превосходительство. Лют, — сказал Поликарп Николаевич.

Это он о Божедомове.

— На кого сердит? За что?

— На солнце — за то, что оно светит, на великолепную Маргариту — что она его зажала в своих объятиях, а главным образом — на вас. Еще бы, к вам вон какое светило само пожаловало! Говорит: он — выскочка, трехкопеечную работешку делает, а строит из себя ученого… Дурак! Иной в океане ничего не найдет, а другой в капле океан откроет… Жалко мне его. А разве вам Сима ничего не говорила?

— Нет. Я только приехал, позавтракал — и к вам.

— Спасибо, спасибо… Она вам обязательно расскажет. Как там Тихон? Выкарабкался?

— Кажется, да. Вы его знаете?

— Больше чем хорошо. Почти родня: всем его детям и внукам пупки завязывал. Теперь уж забывать они стали, а раньше частенько приезжали в гости. И вообще, как в Ключевое, так обязательно у меня останавливались… Замечательный он человек, Тихон! Вот каким надо памятники на перекрестках дорог ставить. Не в городах, а на перекрестках, чтобы все путники видели и потом размышляли дорогой. Человек лучше всего мыслит и сердцем все воспринимает, когда он в пути… Говорите, весной пахнет?

Поликарп Николаевич закрыл вдруг лицо рукой и застонал, видно, от внезапной и сильной боли.

— Вам плохо?

Он не отвечал и продолжал глухо стонать.

Я приблизился к нему. Он заметил это, поднял руку: мол, ничего не надо…

Приступ боли длился несколько минут. Я сидел и бездействовал. Наконец не выдержал и сказал:

— Поликарп Николаевич, нельзя так, надо что-то делать…

— Пустяки… Уже все прошло… Садитесь.

— Чем вы больны? Что говорят Сима и Анна Михайловна?