Повести. Рассказы

— Прошу внимания! — немного торжественно сказал Курочкин. — Этот юноша думает, что я пошутил, назвав всех вас рыцарями. Нет, юный друг! Советская власть нас сделала рыцарями матушки-земли. Мелиораторами мы стали добровольно и пожизненно. Обычно люди живут в нормальных человеческих домах, пьют чаи из тонких стаканов, спят в белых и мягких постелях. По воскресеньям ходят в кино и в театры, в гости к друзьям. У нас же другая, бивачная жизнь, потому что мы — странствующие рыцари. Вот мы превратим, здешние болота в рисовые поля и потом поведем кубанскую воду в прикаспийские полупустыни, дадим воду черным пескам Средней Азии… И всегда, при самом высоком, как говорится, уровне цивилизации — да простят мне господа рыцари сей высокий слог, — мы будем жить менее уютно, чем другие, потому что мы — странствующие рыцари, потому что пуховики расслабляют мышцы…

— Гэй, хлопче! Тэбэ куды-сь заносэ. Остановись, а то выно прокыснэ, — сказал Ивал Ефимович. — Ох, и любишь же ты говорить. Медом не корми. И откуда такие слова заковыристые только берешь?

— Простите, — поклонился шутливо Курочкин бригадиру, потом обернулся к Бормотову. — Согласен ты поклясться в верности нашему рыцарскому братству? — Курочкин протянул вперед руку с кружкой вина.

А Красота в это время уже играл на гитаре что-то торжественное.

— Согласен, — выдохнул Георгий и почувствовал, что волнуется.

Курочкин стал речитативом произносить «клятву машиниста», сочиненную им самим, а Красота сопровождал ее собственной музыкой.

Клянусь я дизелем-мотором,
Клянусь трансмиссией стальной,
Клянусь я клапанным зазором
И револьверной шестерней.
Клянусь!

Виктор подал знак Георгию, а сзади чья-то рука, видимо бригадира, подтолкнула его.

Георгий громко, с дрожью в голосе прошептал:

— Клянусь…

Клялся Бормотов быть верным братству мелиораторов, клялся земле, пока бьется сердце, украшать ее своим трудом, клялся всю силу и доброту свою отдать ей, чтобы могла земля одаривать людей своею щедростью.

— Клянусь…

А если он, Георгий Бормотов, отступится от своей сегодняшней клятвы, то

Пускай с горючим бак взорвется,
Пускай взорвуся с ним и я…

— Село солнце, юноша, в твоем распоряжении двенадцать часов: если тебе покажется не под силу ноша, которую ты сейчас взвалил сам на свои молодые плечи, то до восхода солнца ты еще можешь от нее отказаться, можешь сбросить ее и освободить себя от клятвы. И не будет на твоей душе греха. Но после восхода уже будет поздно. Первый луч солнца навеки скрепляет твою клятву. Слышишь? Первый луч. Отвечай.

— Он молчит.

— Значит, клянется.

— Клянусь.

Заговорил Яков Степанович:

— Мы первую кружку выпили просто за твое здоровье, Бормотов, а теперь выпьем за здоровье нового рыцаря!

Долго в тот вечер не расходились механизаторы от Марусиного шалаша. Долго пели песни, разговаривали о своем житье-бытье, вспоминали родные края, по которым каждый соскучился.

Наступила ночь.

Кузнечики так пронзительно и яростно звенели над степью, что Георгию казалось, будто это звенел сам воздух, звенела земля. Размеренно и сонно ухала выпь и своим спокойствием немного смягчала суетный звон кузнечиков. Возникая где-то далеко, едва слышно, потом усиливаясь и усиливаясь, властно правил над ночью трубный крик гусиных и журавлиных стай, которые одна за другой летели с далекого Севера и опускались на здешние болота и лиманы, кормились, отдыхали, радовались, что ушли от холодов, от зимы.

Георгий лежал на топчане в шалаше и слушал ночь. Ему не спалось — на душе было тревожно и хорошо. Конечно, сегодняшняя клятва была выдумкой ребят, но Георгий знал, что он, говоря «клянусь», окончательно выбрал свою дорогу, по которой идти ему очень долго. Всю жизнь. Конечно, посвящение в рыцари — выдумка. Но пройдут четыре десятка лет, а оно до мельчайших подробностей останется в его памяти. Навсегда запомнятся ему неуклюжие стихи Курочкина, незамысловатая музыка Красоты, торжественное треньканье гитары.

Сорок лет.

Прошла целая жизнь, а Георгий Федорович рассказывал мне о тех давних годах, словно о вчерашнем дне. И какая цепкая у него память!

— Вы знаете, я теперь уже свет повидал, случалось бывать на разных приемах, банкетах у нас в стране, за границей, но, кажется, нигде не пробовал такого вкусного борща, как варила у нас на таборе Маруся. А какие у нее бывали малосольные огурцы, гречневая каша со шкварками… Сорок лет не могу забыть тех удивительных запахов степи. А еще — сон в шалаше над Кубанью. Теперь тоже частенько приходится бывать на наших таборах — обедать вместе с механизаторами, случается и заночевать у них в степи, а все равно нет тех вечеров и утренних зорь, какие бывали у нас на Плавстрое.

— Видно, правильно говорят, что у каждой поры есть свое маленькое чудо, своя звездочка, которая вспыхивает только однажды и уж потом больше никогда не встречается, — сказал я.

— Должно быть, так, — грустно вздохнув, ответил Георгий Федорович.