Повествование Артура Гордона Пима из Нантакета

«Вильям Вильсон» первый рассказ о двойнике, доппельгангере, в 1844-м переведен на французский – так По стал известен Европе. «Двойник» Достоевского (1846) и «Тень» Андерсена (1847). Вроде бы, любой такой рассказ – сатира на амбициозность маленького человека, способного воображать себя кем угодно, но в конце концов спотыкающегося о самого себя. Но у По герой вовсе не просто боится своего двойника, он боится, что он двойник несовершенного мира, и потому худший грешник на земле. Платоническая идея человека как микрокосма и мира как макрокосма оказалась вывернута наизнанку, – стоило только заменить зеркала божественной ясности на зеркала дьявольской гримасы: человек искажает до невыносимости тот мир, который и так полон подменами и искажениями. Таков ад художника – и по сути все рассказы – об этом аде.

Повесть о Пиме вписывается в ту программу, которая намечена в рассказах: невозможность правильно воображать себе время и, следовательно, спастись от рутины земного существования, превращающей в ад любые усилия художника. Главный герой – неопределенный искатель приключений, авантюрист, стремящийся разорвать со своими родными и отправиться на поиски счастья в иных морях и океанах. Но при этом он пытается не разрушить логику времени, подстраивая так, чтобы родители получали его письма до тех пор, пока он не исчезнет в океанской дали. Так дается новая версия грехопадения: грехопадение есть стремление любой ценой соблюсти некоторые правила временного взаимодействия, скрыться как прародители за листьями времени, хотя искомый идеал, океанское познание добра и зла, или как сказал бы Фрейд, «океанское ощущение», требует сломать всю структуру времени. Герой пытается угождать времени, отрицая его – и так оказывается изгнан в мир слез и страданий, которым и становится бескрайний и бесплодный океан, прикрываясь, как и было сказано в Книге Бытия, «одеждами кожаными», или «падалью» как в стихотворении Бодлера.

В «Философии сочинительства» (1846), теоретическом автокомментарии к «Ворону», По доказывал, что главное достоинство произведения, включая повесть и роман – читаться запоем, чтобы бытовая суета не смущала глубину переживания от созданного автором «поразительного эффекта». Но По сразу признался, что до конца этот принцип удается выдержать разве в стихотворении: при чтении повести всегда что-то заставит отвлечься. Вероятно, По имел в виду и обстоятельства публикации повести: она вышла в «Южном литературном вестнике», где По уже не работал в штате, несколькими выпусками, под действительным именем автора.

Мы привыкли, что сначала идет литературная мистификация, потом ее разоблачение: Иван Петрович Белкин, пасичник Рудый Панько или Черубина де Габриак появляются на обложке, но настоящий автор быстро становится известен. Здесь было наоборот: сначала повесть вышла как повесть Эдгара А. По, а затем была переиздана отдельной книгой как якобы подлинные записки Артура Г. Пима, с предисловием от лица Пима и указанием, что в журнале пришлось подписать ее именем одного из сотрудников, потому что иначе никто бы не поверил в достоверность описанных событий. «Пим» даже обвинил По в неумении понять намеки в его записках – но при этом одна неувязка осталась: записки обрываются «в связи с внезапной и трагической кончиной мистера Пима» – но кто о ней сообщил, если Пим погиб, а По – не достоверный редактор-свидетель? Неувязка тем ярче, что «Пим» разоблачает «По» как корыстного суетливого журналиста, который поторопился отдать в печать труд его жизни, даже не посоветовавшись.

Ключевым для понимания этой неувязки оказывается само название. В оригинале произведение называется просто «повестью» (narrative), The Narrative of Arthur Gordon Pym of Nantucket, что удачно переводили как «Сообщение Артура Гордона Пима» или «Повествование Артура Гордона Пима»: слово «приключения» появилось во французских переводах. Артур Гордон Пим – и рассказчик, и герой рассказа; он связывает события в единое целое, но мораль этих событий всегда равно невероятна для героя, автора и читателя – именно из-за этой непостижимости морали так и не ясно, кто «автор».

Хотя отдельной книгой повесть была издана в престижном нью-йоркском издательстве «Харпер и братья», читательского успеха она не имела. Вероятно, техника «саспенса», напряженного ожидания худшего, причем ожидания героем, а не читателем, была еще непривычна. Благодаря Достоевскому такая техника стала нормой: Мышкин, в постоянном страхе перед возможным эпилептическим приступом, или Раскольников, понимающий, что все вокруг себя ведут нормально, но продолжающий оставаться в собственной тревожной ненормальности. В конце концов, саспенс стал основой кинематографического триллера, – но он бы никогда не заработал без литературных заслуг По и Достоевского.