Повседневная цивилистика

А безнадежность налоговых и таможенных споров с бюджетом весьма стимулирует уход от всякой официальности. В обоих случаях провозглашенный приоритет всего государственного усиливает теневое, негосударственное начало. Если государство об этом не знает – оно слишком неумно, если знает – слишком лицемерно[17] и беспомощно, чтобы считаться эффективным. Любой грамотный юрист заинтересован в нормальной работе госаппарата и именно поэтому обязан каждый день заставлять государство в полной мере отвечать за свои действия, не позволять ни одному органу, ни одному чиновнику выступать не от имени закона, а от имени сирот и обездоленных, для коих в данном случае нужно сделать исключение. Именно этими исключениями – независимо от того, насколько они окажутся полезным и для сирот (а мы знаем, что вряд ли), – как раз и выстлан путь к негосударственности.

Те судьи, которые мечут громы на адвокатов, защищающих частное право против публичного, кладут свои булыжники, мостя путь в тот ад, который наша страна переживала практически весь прошлый век.

Цивилист не обязан быть диссидентом. Необязательно должен он иметь и склонность к публицистике; если в этом возникла нужда, значит, наступают тяжелые времена. Но либералом, поклонником свободы он должен быть обязательно. Право без свободы превращается в инструкцию и переходит в полицейское ведение. Цивилисту места в этом казарменно обустроенном мире не остается. Поэтому элементарное чувство самосохранения заставляет всякого цивилиста любить свободу. Я понимаю, что быть либералом в нашей стране опасно. Либерал должен постоянно трепетать. При этом он должен еще как-то отделяться от либералов карьерных. Эту ситуацию имел в виду Салтыков-Щедрин, когда писал: «Что станется с тою массой серьезных людей, которые выбрали либерализм, как временный modus vivendi, в ожидании свободного пропуска к пирогу?»

Сегодня, когда пирог поделен, либералов, как и следовало ожидать, почти не осталось. Пусть их, речь идет о цивилистах. Но, к сожалению, и среди цивилистов слишком много людей серьезных, т. е. тех, кто рассматривает гражданское право исключительно с точки зрения пирога.

Прожив всю жизнь в России, значительную часть своего времени я, как и все мои соотечественники, провел, выслушивая как досужие, так и профессионально оплачиваемые (не отличающиеся, впрочем, глубиной от досужих) разговоры о необходимости немедленного наведения порядка[18]. Нечего делать, эту дань приходится платить, пока Господь не лишил слуха. Естественно, вступать в серьезную дискуссию со сторонниками порядка так же полезно, как, например, участвовать в обсуждении версии об отравлении Ю.В. Андропова членами Политбюро и тому подобных увлекательных сюжетах, особенно популярных в плацкартных вагонах[19] или питейных заведениях и решительно тяготеющих к жанру конспирологии.

Но если лицо, избравшее для прокорма гражданское право, начинает знакомую заунывную песнь о том, как бы всех скрутить, пересажать, а законы упростить, выкинув из них все новейшие заумствования, я вынужден отвечать. Именно в том духе, что можно и пересажать, хотя мы давно лидируем по числу арестованных, можно и законы упростить, хотя проще наших разве что вьетнамские. Но начинать придется с себя и первым делом подать прошение о переводе в пожарную часть или вовсе в надзиратели, поскольку после исчерпания этих вакансий останутся лишь места для заключенных.

Если наша профессия, как полагал Леви-Стросс, одной стороной близка к журналистике, то нужно быть готовым и к популярным дебатам на эту тему. В центре таких дебатов обычно оказывается тезис о патриотичности государственников. Путем этого шулерского приема все критики госаппарата оптом зачисляются в непатриоты. По этому поводу Салтыков-Щедрин говорил, что нельзя путать любовь к родине с любовью к начальству. А наше государство, всегда изолированное от населения (масс, по известному выражению), было и остается не чем иным, как известным образом организованным начальством.

Есть еще один хороший способ отличить патриота от любителя начальства: первые способны испытывать стыд за свою страну, вторые, как мы все хорошо знаем, – нет.