Повседневная жизнь масонов в эпоху Просвещения

Восхваляя Екатерину за то, что она не хотела арестовать Новикова без причины, И. В. Лопухин спрашивал читателей своих «Записок», копии которых раздавал друзьям-масонам: «Кто же был Новиков? Содержатель типографии, поручик отставной, которого она считала совершенным злодеем, — такая деликатность заметна была бы и в губернаторе, досадующем в своей губернии на человека подобного состояния». Лопухину, официальному владельцу типографии, деятельностью которой руководил Новиков, были прекрасно известны все его заслуги перед обществом и достижения в области «шлифования грубого камня», однако российский просветитель оставался для аристократа лишь «отставным поручиком».

Даже Великая французская революция, по сути, лишь перевернула сословную систему с ног на голову, вырвав палку у аристократии и передав ее буржуазии. Поскольку представители и той и другой социальной группы состояли в масонских ложах, «брат» шел на «брата». Несмотря на провозглашенный лозунг, после ареста короля аристократам не приходилось рассчитывать в своей стране ни на свободу, ни на равенство, ни на братство. А в представлении разночинцев в масонских ложах состояли исключительно вельможи и богатые буржуа. Приходилось выбирать. Многие масоны покинули ложи, а великий мастер Луи Филипп Орлеанский отрекся не только от своего происхождения, но и от масонства.

Имущественное неравенство

В уставе ложи Мира и союза из французского Нанта было сказано: «Нельзя рекомендовать для вступления человека моложе двадцати одного года, недобропорядочного, не являющегося свободным и честным человеком и не имеющего земельного или промышленного дохода, делающего его способным удовлетворять потребности ложи и оказывать помощь своим братьям».

Конечно, раз «братьям» по определению могла понадобиться финансовая помощь, их положение не всегда было преуспевающим. Современники графа Дервентуотера, первого великого мастера французского масонского братства, отмечали, что он, вместо того чтобы устраивать пиры в своем доме, как это полагалось вельможе, часто сам ходил обедать к товарищам по тайному обществу. Его преемника Гектора МакЛина, жившего на пенсию, которую он получал от «претендента», в 1734 году вообще посадили в долговую яму.

И всё же состоять в обществе «вольных каменщиков» было дорогим удовольствием, доступным только обеспеченным людям. Членские взносы были довольно высоки. Полагалось вносить деньги за посвящение в орден и в дальнейшем в каждую высшую степень. Кроме того, «братья» делали «добровольные пожертвования», скидывались на проведение трапез и выделяли средства на украшение храма. Скидки делали только военнослужащим действующей армии и морякам.

В 1780-х годах в марсельской ложе Святого Иоанна Шотландского, куда входили крупные негоцианты, общая сумма взносов равнялась оплате ста дней труда квалифицированного строительного рабочего.

Однако имущественный ценз отсеивал «всякий сброд», который мог стремиться в масоны из корыстных побуждений. Кроме того, собранные средства шли на изготовление дипломов, служивших своего рода охранными грамотами, вознаграждение послушникам и благотворительность, которая довольно часто сводилась к избавлению «братьев» от долговой тюрьмы.

«Дворянство французское по большей части в крайней бедности, и невежество его ни с чем несравненно, — писал Д. И. Фонвизин. — Ни звание дворянина, ни орден Св<ятого> Людовика не мешают во Франции ходить по миру».

Мармонтель и Дидро упали в его глазах, когда он увидел, что те корысти ради способны пресмыкаться перед малосведущими, но богатыми людьми. Между тем в передних парижских «крёзов» с утра до ночи толклись толпы просителей — художников, поэтов, изобретателей, — надеявшихся на щедроты мецената или просто пытавшихся перехватить пару монет.

Книга «Истина Религии» предлагала выход из положения: необходимо прежде всего обуздать роскошь моды в одежде путем обязательного введения мундиров для всех состояний и на все случаи жизни, поскольку в офицерской форме «небогатый равно с богатым может являться как при дворе, так и во всяких обществах»: «Ежели б правило сие было всеобщее, <от> каких бы избавилось тогда человечество забот, зависти и презрения! Достоинство и добродетель были бы виднее, и личность имела бы более уважения».

Бенджамин Франклин не считал для себя зазорным появляться при французском дворе, где он играл роль посланника Соединенных Штатов, в обычной скромной и добротной одежде — темно-коричневом сюртуке, черных шерстяных чулках и без парика. При этом он держал себя с таким достоинством, что никто не смел отпускать язвительные замечания по поводу его наряда, диссонирующего с блеском Версаля.