Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки

Судя по реакции приемщицы, манкирующей такой великой честью – отбивать телеграмму в Кремль, писатели оказались в тот день далеко не первыми, сообщившими о своем патриотическом порыве лично Никите Сергеевичу. Телеграмма дошла да адресата, спустя несколько дней секретарь писательского парткома Матвей Крючкин сообщил Константину Ваншенкину, показав пальцем вверх, что «ТАМ… одобрили наш патриотический шаг, но просили передать, что пока в этом нет необходимости». А на Кубу позднее попал лишь Евгений Евтушенко, как говорится, «по своим каналам», о происхождении которых остается лишь догадываться.

Неконтролируемое употребление спиртных напитков в ресторане ЦДЛ было вызвано и тем, что многие писатели приезжали сюда не за рулем, – а такси всегда было к их услугам, ближайшая стоянка находилась на площади Восстания (ныне Кудринской), у сталинской высотки. Там уже простившиеся вроде бы литераторы встречались вновь в очереди, ожидая свободную машину. Юлий Крелин до тех пор, пока еще не стал автолюбителем, также не упускал случая зайти в ресторан: «…Был я достаточно молод, здоровья хватало на весьма частые и приличные по размерам порции водки. Да и желание было. ЦДЛ был хорош тем, что… там можно выпить было с небольшим денежным запасом – обойтись одной выпивкой, пренебрегая закуской… К тому же это был некий профессиональный клуб, где встречаешься с коллегами, где могут тебе и заказать статью, где можно договориться и с журналом или издательством. Эти выпивки несли вполне прагматическую нагрузку. Так приятно сочетать выпивку с приятным деловым предложением. Много полезного, приятного, нужного было в этих походах, хотя и называли мы эту, ныне потерянную для нас юдоль радости гадюшником. Во многом это было и снобистским лицемерием. И получали удовольствие, и ругали – я бы сказал, гадили, где радовались. Неправедная суетность имела, так сказать, место. Как правило, я один туда не ходил, а чаще всего с друзьями Тоником [Натаном] Эйдельманом да Валей [Вольдемаром] Смилгой, известным физиком, профессором, пишущим великолепные научно-художественные книги. К нам часто подсаживались, и легкое “выпивание” заканчивалось менее легкой попойкой»{687}.

Среди тех, кто подсаживался, могли быть и Аркадий Стругацкий, и Давид Самойлов, и Виктор Некрасов, и Лев Ошанин. Литераторы порой приходили со своим графинчиком, а иные выпивали по рюмочке за счет хозяев стола. Выпивали, но не ели – «заедали кофе». Однажды присоединился Лев Ошанин: «Ошанин был государственным, официальным, праздничным поэтом, пишущим по заданному случаю. Потому он был всегда при деньгах и подошел к нам со своей водкой. И не каким-то там маленьким графинчиком, а с полноценной полной бутылкой. Как нередко бывает с поэтами, выпив, он стал читать свои стихи. Мы со Смилгой, знавшие только его песни, исполняемые на демонстрациях, с удивлением услышали совсем неплохие лирические стихи. Уже сильно опьяневший Смилга умилительно поглядел на придворного поэта и покровительственно молвил: “Ишь вы какой?! А я думал, вы только ‘песню дружбы запевает молодежь’ ”. Поэт, воодушевленный Валькиным восклицанием, читал без передышки. Но его уже никто не слушал».

Сидеть в ресторане «на сухую» было скучно. Юлий Крелин вспоминает о встрече с Владимиром Максимовым: «Я пил водку с кофе – как раз тот случай, когда денег на закуску не было. Володя пил только кофе – был в завязке. Я сетовал на то, что герой у меня в новой книге получается слишком положительный… Подошел к нам Евтушенко. Близко я с ним знаком не был, а Володя его не любил. У Володи был комплекс, нередкий в нашей среде в то время, – он в каждом подозревал кагэбиста… В тот вечер Евтушенко был сильно выпивши. Подойдя к нашему столику, он положил руку на плечо Володи: “Скажи, почему ты меня не любишь? Я пишу сейчас роман – мне это важно знать”. – “Я христианин, – ответил Максимов, – я всех люблю”. – “Ну, вот…” Евтушенко горько усмехнулся, выпрямился и уже было сделал шаг от стола, как вдруг приостановился, повернулся ко мне: “А вы верите, что я могу написать роман?” И я, в тон Максимову, ответил: “Каждый, наверное, может”. – “Эх вы! Ну что вам стоило сказать: не каждый может, но вы – можете”. Он пошел от нас со странной улыбкой, даже уменьшившись в росте. На всю жизнь во мне осталось чувство вины – сказать человеку нечто хорошее много важнее, чем обдать его холодом неприятия»{688}.