Повседневный мир русской крестьянки периода поздней империи

Отношение к вдовам варьировалось в зависимости от местности: в одних областях вдова становилась главой двора и полностью наследовала все имущество, в других — не получала никаких имущественных прав. Главным фактором при определении вдовьих владельческих прав было наличие или отсутствие малолетних детей^{230}. Так, по обычаю крестьян Тамбовской губернии, жена после смерти мужа, если не было детей, становилась единственной владелицей всего имущества, в том числе и усадьбы. Для признания ее права на наследство не требовалось письменных актов — жена просто владела имуществом после смерти супруга^{231}. Вдова при совершеннолетних детях оставалась жить в доме, и дети были обязаны ее содержать. Если она желала жить отдельно, то ей должны были выстроить жилое помещение («келью») и давать «отсыпное» (то есть кормить) до смерти^{232}.

Дочери по смерти отца при наличии сыновей недвижимого имущества не получали; это отмечено большинством исследователей русской деревни. По наблюдению цивилиста А. Х. Гольмстена, «дочери наследуют лишь движимое имущество и делят его поровну»^{233}. Дело в том, что они должны были оставить семью по выходе замуж и поэтому им доставалось только такое имущество, которое не является органической частью хозяйства, — приданое^{234}.

Молодые незамужние дочери, согласно общему правилу, могли при наличии доброй воли братьев получить часть наследства; с братьями же они жили до замужества и получали от них приданое. В Борисоглебском уезде Тамбовской губернии встречался такой обычай в наследовании: если по смерти хозяина оставалась дочь — девица в возрасте невесты (16–20 лет), то она получала от братьев десятую часть движимого имущества. Если же она перешагнула этот возраст, то она получала в наследство уже значительно больше — пятую или шестую часть^{235}. Старые девы («вековуши») за свой трудовой вклад получали от братьев жилье и пропитание. При отсутствии у умершего домохозяина сыновей его имущество обыкновенно переходило к незамужним дочерям, включая даже надельную землю, если женщины могли справиться с хозяйством и уплачивать налоги^{236}. В 1916 году жительница д. Марьинки крестьянка Булычева просила Казыванский волостной суд Тамбовского уезда признать ее наследницей движимого и недвижимого имущества умерших родителей. Суд иск удовлетворил^{237}.

Вдовец из имущества умершей жены получал только постель, а остальное имущество возвращалось ее родителям; если же после нее оставались дети, то все имущество переходило к ним^{238}.

Если вдовая сноха имела сына, то она наследовала всю часть имущества, которая полагалась ее умершему мужу. Но если она имела девочек, то часто ничего не наследовала; в лучшем случае она получала лишь седьмую часть доли мужа^{239}.

Побои мужа и «ласки» свекра

Побои

Одной из неприглядных сторон обыденности крестьянки было семейное насилие. Современники, представители образованного общества, много и не без основания писали о семейном гнете, возмущались, и справедливо, грубостью нравов, царивших в крестьянской семье. Но так ли оценивали свое положение сами крестьянки? Есть основания утверждать, что всевластие мужа воспринималось без сопротивления. С детства девушка видела обращение отца с матерью, помнила ее неоднократные наставления о покорности в грядущем замужестве. Была свидетелем, возможно не единожды, сцен публичной расправы над строптивыми женами. Сельская баба воспринимала побои со стороны мужа как должное, как жизненный крест, который следует смиренно нести. По свидетельству А. И. Шингарева, «один маленький, захудалый мужик колотил здоровую и рослую жену следующим образом: «грозный» муж взбирался на лавку, покорная жена подходила к нему и он бил ее по щекам»^{240}.

С точки зрения норм обычного права побои жены не считались преступлением. Рукоприкладство в деревне было чуть ли не нормой семейных отношений. «Бить их надо — бабу да не бить, да это и жить будет нельзя». Мужик бил свою жену беспощадно, с большей жестокостью, чем собаку или лошадь, — например, за то, что жена скажет поперек, или из-за ревности. Били палкой, и рогачом, и сапогами, ведром — в общем, чем попало^{241}.

Информация о фактах домашнего насилия содержится, как ни странно, даже в погребальных причитаниях русских женщин. В отличие от античной традиции (о мертвых или хорошо, или ничего) в посмертном плаче крестьянок содержится и негативная оценка умершего. Вот один из таких примеров:

По царевым кабакам да находилася,
У питейных я домов да настоялася,
Я завыручку глядела — надрожалася,
Называлась свою надежицу, накланялась,
Я бесчестьица, победнушка, наслухалась,
Уж я смертных побоев натерпелася…^{242}