Повседневный мир русской крестьянки периода поздней империи

Семейная ссора супругов Колмаковых, крестьян с. Бурнак Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, произошедшая 31 января 1915 года, закончилась убийством жены мужем. На допросе Иван Колмаков, 54 лет, показал, что на его предложение совершить половой акт супруга, Екатерина Колмакова, отказала, назвав его «кобелем». По словам мужа, он только хотел проучить жену за дерзость, но она вырвалась, побежала и, споткнувшись о порог, упала, ударившись боком. По заключению врача смерть женщины наступила в результате кровотечения легких и печени^{265}. Очевидно, что за лукавыми словами женоубийцы скрывалось желание представить смерть супруги как результат несчастного случая.

Другой способ уйти от ответственности, к которому прибегали семейные убийцы, это попытка имитации суицида. Так, 5 февраля 1912 года в с. Верхняя Карачана Новохоперского уезда Воронежской губернии «крестьянин Савельев при ссоре удушил свою жену Татьяну и мертвую повесил в сенях своего дома»^{266}. В с. Роговатом Нижнедевицкого уезда той же губернии 19 мая 1912 года был «обнаружен труп повешенной крестьянки Фоминой 20 лет», в насильственной смерти подозревались ее муж Дмитрий и его мать Евдокия Фомина^{267}. Аналогичное происшествие случилось «в слободе Красненькой Новохоперского уезда 23 июня 1912 г.», где была «обнаружена повешенной крестьянка Дьяченкова, 35 лет»; виновным в ее смерти признали мужа^{268}.

Убийство жены могло быть результатом супружеской измены. По всей видимости, по этой причине «23 апреля 1908 г. в 9 часов вечера в с. Красном Лебедянского уезда Тамбовской губернии крестьянин Андрей Коратеев, возвратившись в этот день из Петербурга, лишил жизни жену свою Марфу Андрееву, 22 лет, утопив ее в сажалке»^{269}. «15 сентября 1911 г. в с. Крестьянском Коротоякского уезда Воронежской губернии крестьянин Петр Васильев убил свою жену Ефросинью. Причина убийства — безнравственное поведение покойной»^{270}.

То, что шокировало стороннего наблюдателя, воспринималось в деревне как обыденное явление. Насилие порождал о насилие, создавало примеры для подражания. Интересное суждение о сельских нравах приводит в своих мемуарах А. Новиков, прослуживший семь лет в должности участкового земского начальника Козловского уезда Тамбовской губернии: «В крестьянской семье более, чем где-либо, проявляется победа грубой физической силы; уже молодой муж начинает бить свою жену; подрастают дети, отец и мать берутся их пороть; старится мужик, вырастает сын, и он начинает бить старика. Впрочем, «бить» на крестьянском языке называется «учить»: муж учит жену, родители учат детей, да и сын учит старика-отца, потому что тот выжил из ума. Нигде вы не увидите такого царства насилия, как в крестьянской семье»^{271}.

Проблема заключалась отнюдь не в особой жестокости русского мужика, а в необходимости следовать традиции, соответствовать образу «грозного мужа». «Крестьянин сознает, что он глава жены, что жена должна бояться своего мужа, вот он и выражает свое превосходство перед нею, внушает ей боязнь, уважение к себе кулаком да вожжами», — делился своими наблюдениями о деревенских нравах священник из Курской губернии^{272}.

Общественное мнение села в таких ситуациях всегда было на стороне мужа. Соседи, не говоря уже о посторонних людях, в семейные ссоры не вмешивались. «Свои собаки дерутся, чужая не приставай», — говорили в селе. Жаловались бабы посторонним очень редко, даже если их били до полусмерти. «Муж больно бьет, зато потом медом отольется»^{273}. То есть и сама женщина относилась к побоям как к своеобразному проявлению любви супруга. Не отсюда ли пословица: «Бьет — значит любит!»?

В объяснении этого явления есть и психологический фактор. Побои жены выступали для мужика компенсатором за унижение, которое он испытывал в повседневной жизни со стороны помещика, чиновника, земского начальника, урядника. Сталкиваясь с произволом «сильных мира сего», ощущая состояние зависимости, крестьянин искал выход негативным эмоциям. Это рождало желание продемонстрировать свою власть, пусть даже в пределах семейного круга.

Такое стремление к самоутверждению принимало порой самые неожиданные формы. Информатор из Орловской губернии в своем сообщении в адрес Этнографического бюро приводил следующий случай: «Муж поспорил, что жена его не посмеет отказаться при всех лечь с ним. Была призвана жена и беспрекословно исполнила требуемое, муж выиграл пари, а мужики даже поднесли и бабе водки «за храбрость»^{274}.