Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести)

Кого все-таки имел в виду Николаев, было пока неясно. Своей речи он не прекращал, но мощи в ней поубавилось. Наконец он затих, чтобы подкрепиться. Было это непросто: рука его тряслась, как заведенная, кружка билась о немногочисленные зубы, он упорно загонял ее в рот — так, колотя по попе, загоняет домой строгая мать загулявшего в чужих дворах сынишку, вытекало на подбородок, он зачерпывал с него и вновь пихал в клокочущий рот. Напоминало борьбу, борьбу за жизнь, казалось, несчастный астматик цепляется за глоток воздуха. Ему помогли, его крепко и как-то бережно, по-сыновьи взяли за плечи, другой также по-родственному, но уже со сноровкой сына-стоматолога большим и безымянным пальцем растопырил бедняге рот, соорудив своеобразную распорку. Мне, стоявшему к хозяину ближе всех, ничего не оставалось, как сделать шаг, взять кружку и опрокинуть в разверзшуюся дыру. Что могло произойти дальше? Я знал только, что мне надо уходить, уходить побыстрее. Пока Николаеву вводили закуску — это человек в кофте, засучив рукава, с рыбацкими воплями поймавший в ванне несколько вертких горькушек, теперь выдавливал их из кулака Николаеву в рот, приговаривая: «Кушай, батя, кушай…» — я решил забрать бумагу, наш, мой все же труд. Здесь сейчас он олицетворял вещее чувство реальности и благоразумия. На столе, однако, листка не оказалось. На полу тоже. Последний раз я видел его пару минут назад — сильно изуродованный палкой, наполовину залитый рассолом, с чернильными синяками и подтеками, он по-человечьи лежал на столе, неровно кусанная горбуха поджимала уголок. Возможно, мне удалось бы мобилизовать людей, листок отыскать, но дальнейшие события отвлекли. В кухню вошел громадный красный петух-красавец, точно сбежавший к Николаеву с ВДНХ, и громко, отчетливо, как бы сигнально, трижды протрубил. Услыхав герольда, Николаев, так сказать, обрел цель и второе дыхание. Не буду гадать, была ли в его действиях логика и диалектика или же озарило его вдруг, спонтанно, лишь только, заслышав петуха, хозяина отпустили и вынули из его рта пальцы. Николаев резко развернулся, рухнул в дверях, но ловко — никто еще и подскочить не успел на подмогу — поднялся и, выкрикивая угрозы и проклятия, сильно толкаясь палкой об пол, двинулся вперед. «Н-н-н-нуу, я и-м-м…» Входя в квартиру, мы, видно, не затворили дверь, и теперь она только скрипнула слегка да с хлопочком закрылась. Глубоко вздохнув, я пошел следом, уже на лестничной площадке прислушавшись, не идут ли остальные. Нет, не шли, праздновали, донеслось смачное кряканье, кружка цокнула, они запели: «Степь, да степь кругом, путь далек лежит…», и почти вровень с ямщиком двумя этажами ниже человек упал, завозился, вроде зарычал, потом дробно застучала палка. Оставлять их в квартире было небезопасно, мало ли что… но стоило мне припомнить картину глазами, а небом вкус той жидкости — вкус небытия или как раз бытия, какая разница, — как иная смутная забота — за Николаева — подтолкнула меня вперед. Неторопливо, благословляя свое одиночество и прохладную чистоту лестничного воздуха, я пошел вниз. Наша бумажка — синюшный комок — валялась в подъезде в лужице, стекшей со стены.

На улице был дождь, упорный, проливной, с пузырями и без пузырей, непонятно, сжимались уже сумерки, или понурого темнокаменного цвета хватало и без них. Не было ни души.

Перебегая к своей парадной, я вымок, дома сразу стащил с себя одежду, вытерся насухо, нашел шерстяные носки, пару теплого белья и лег в кровать, накрывшись с головой одеялом. Я знал, что скоро усну, вопрос был лишь, сколько времени отделяет меня от забытья и что уготовано в этом куске. Туда попал пир в николаевской берлоге, сам Николаев, Савельев, устрашившийся своей затеи, дождь, дорога, человеческое стремление, рука и палка, и потом — как быстро нынче — как бы ничьи, ни к кому уже не обращенные и уже съеденные наполовину сном: «…ну, почему?.. я?…..зачем же?., они же……о-о-о… нет……спасибо… сам… сам… о себе… это… соучастие… плевать… ну, прости… я думал, ты шутишь… да подите вы… циник… ци-нюша… цинк…»