Позади вас – море

– Какого черта!

– Мы волновались за тебя. Просили же не привозить ничего опасного.

– Я уезжаю.

– Нет, – отозвался сидо с порога. – Нет, ангел. Ты поживешь здесь, пока тебе не станет лучше.

* * *

Ну и что там у Дины с Даниэлем? – написала она Дженни.

Запостил фотку, где они в говно. С прошлой недели.

Верное решение. И это перед экзаменами!

Ага, они идиоты. Я ей говорила, надо быть осторожнее. С той девчонкой хреново поступил и с ней тоже может.

Она послушала?

Как бы не так. Она еще тупее, чем он.

* * *

Как-то утром Хиба обнаружила, что у нее появились скулы. Все три недели тихой жизни у ситс и сидо они прятались за щеками. И вдруг вернулись, выступили резко, и лицо сразу стало как мраморное, такое утонченное. И взгляд еще этот: «Не приближайся, не то хуже будет».

Не в первый раз ей подумалось, что вид у нее пугающий.

Интересно, вот такой ее видел Даниэль? Она так старалась, и все равно этого оказалось недостаточно. Может, она просто некрасивая? Может, ему вообще плевать на ее внешность, ведь ее лица на фотке не было видно.

Что он думал, склоняясь над ней после, когда она спала? Что надеялся запечатлеть, когда взялся за камеру? Что-то мерзкое? Снимок он подписал: «Позагораем, сучки?» Потому что она валялась на смятой постели спиной к объективу, огромная, как кит.

Ситс любила прикасаться к ее лицу, нежно поправлять волосы, по сто раз в день говорить «джамиля» – красавица. Такая уж она была по натуре. Всегда все трогала. И сидо тоже – целовал ситс руку каждый раз, когда она приносила ему чашку чая, гладил по плечу, когда проходил мимо. Кажется, он этого даже не осознавал, делал чисто машинально. Так у них повелось.

Неужели мама выросла в этом доме? Хиба пыталась представить ее маленькой – как сидо сажал ее на плечи, как ситс кутала в вязаные одеяла холодными ночами, как они оба волновались за нее, когда она болела. Сидо, наверно, вставал пораньше, чтобы начистить и отполировать до блеска мамины школьные туфли. Неужели она ненавидела свою жизнь? Поэтому выбрасывает обувь из-за малейшей царапины? И свитера из-за одной затяжки? Они ведь жили не бедно – по крайней мере, это не была та бедность, о которой писали в учебниках и говорили на благотворительных мероприятиях. Здесь никто не пух от голода, не отбивался от мух и не ходил за водой к колодцу. Почему мама превратилась в человека, который придирчиво оглядывал детей перед тем, как отпустить в школу, – достаточно ли стильные у них прически, тщательно ли они накрашены, блестят ли их туфли и сумки от Prada? В человека, который, когда Хибе вздумалось расписывать футболки, выбросил ее коробку для рукоделия? В человека, который заставлял их распрямлять кудри? И ездил в салон из-за каждого сломанного ногтя?

Ситс тоже заметила скулы. Провела по ним своей восковой рукой.

– Йа рухи, йа рухи[32].

А через минуту уже жгла благовония в черной чугунной чашке и бормотала молитвы. Дымящийся горшок она унесла наверх, а через час, захотев прилечь, Хиба обнаружила, что в доме все пропиталось этим запахом – ее постельное белье, шкаф, тумбочка. Печальный сладкий запах чего-то, что она потеряла.

Хотелось сказать ситс: «Ты так добра ко мне. Мне кажется, ты очень красивая. Стальные волосы, морщинки в уголках глаз, нетвердая походка – я в жизни не видела более совершенной красоты».

Хотелось сказать: «Ситс, я ненавижу свою внешность».

Она же просто старалась каждую минуту осознавать, что она здесь, в этом доме. Жить моментом. Ступать босыми ногами по плиточному полу. Слушать, как ситс и Лиз перекрикиваются через улицу. Смотреть в окно на сидо, который привязывает яблоню к забору, чтобы она не накренилась слишком сильно и не сломалась.

* * *

– Тебе нужно выйти из дому и немного погулять, – сказала ситс на пятую неделю.

Хибе недавно прислали из колледжа бланк заявки на академический отпуск, но она его не заполнила. Даже не прочитала.

На улицу она выходила, только чтобы посидеть в шезлонге, впитывала лучи солнца, как живая солнечная батарея. Ситс куда-то спрятала все ее кофты с длинными рукавами, но хотя бы про то, что ручки у нее слишком тоненькие, они с сидо не высказывались. Еще ситс довольно демонстративно убрала куда-то все ножи, но тут Хиба ее не винила. Как-то она слышала, как ситс разговаривает по телефону с мамой и спрашивает, что ей делать.

– Нет-нет, пусть живет у нас, сколько хочет. Просто я волнуюсь. Уалла, я боюсь за нее.

В день, когда ситс стала уговаривать ее выйти на улицу, погода стояла ясная и солнечная. Они отправились на рынок, Хибе пришлось тащить за собой тележку для продуктов.

– Смотри-ка. – Ситс провела огрубевшими руками по жестянке с маринованными огурцами. – Недорогие и маленькие, как наш факус. Привет, Маурисио, – поздоровалась она на ломаном английском с коренастым мужчиной за прилавком.