Поздняя греческая проза

9. А боги? Не знаю, стоит ли даже вспоминать взгляды этих людей на них! Одним божество представляется числом[266], другие клянутся собаками[267], гусями и платанами, третьи, наконец, изгнав всех других богов, передают власть над миром единому божеству[268], так что мне оставалось лишь огорчаться такой бедностью в богах. Впрочем, менее жадные признают многих богов, причем делят их на разряды, называя одного бога первым и указывая остальным вторые и третьи места в соответствии со степенью их божественности. Одни считают божество бестелесным и лишенным формы, а другие, напротив, не мыслят его иначе как вещественным. Но главное — далеко не все они признают промысел богов в человеческих делах: некоторые освобождают богов от всяких забот[269], поступая с ними подобно нам, когда мы избавляем стариков от общественных тягот. Словом, боги у них ничем не отличаются от телохранителей, которых комические поэты выводят на сцену[270]. Но все это пустяки в сравнении с теми, которые вовсе отрицают существование богов и, бросая мир на произвол судьбы, лишают его владыки и вождя.

10. Однако, выслушивая все это, я не дерзал оказывать недоверие столь высокогремящим и прекраснобородым людям; но в то же время, соглашаясь со словами одного, я не находил в них ничего, что не опровергалось бы речами другого. И я оказывался в таком состоянии, о котором говорит Гомер: часто едва я решался поверить одному из них, как уже иное на мысли пришло мне[271].

Все это приводило меня в полное недоумение, и я не видел, от кого бы на земле мне узнать истину. Тогда-то я и решил, что единственный способ избавиться от моего невежества ~ это, вооружившись крыльями, самому подняться на небо. Надежду в этом деле давала мне главным образом сила желания, а также баснописец Эзоп, который утверждает, что небо доступно не только орлам и навозным жукам, но подчас даже верблюдам. Впрочем, я совершенно ясно понимал, что я никаким способом не смогу отпустить себе крылья; если же приспособить крылья коршуна или орла, — ведь только они способны выдержать тяжесть человеческого тела, — я смогу скоро осуществить свое намерение.

Итак, поймав этих двух птиц, я старательно отрезал у орла правое крыло, у коршуна — левое и привязал их крепкими ремнями к плечам. Приладив к концам крыльев две петли для рук, я стал испытывать свою силу: сначала просто подпрыгивал, помогая себе руками, затем, подобно гусям, летал над самой землей, слегка касаясь ее ногами во время полета. Однако, заметив, что дело идет на лад, я решился на более смелый шаг: взойдя на Акрополь, я бросился с утеса и... долетел до самого театра.

11. Так как мой полет прошел благополучно, я задумал подняться выше в небеса: поднявшись не то с Парнета, не то с Гиметта[272], я пролетел на Геранею, оттуда на Акрокоринф; затем, через Фолою и Эриманф, я достиг Тайгета[273]. Вскоре я уже настолько свыкся со своим дерзким занятием, что в совершенстве выполнял смелые полеты и, не довольствуясь высотою, доступною птицам, решил подняться на Олимп; оттуда, запасшись самой легкой едой, я пустился прямо на небо. В первую минуту у меня закружилась голова от огромной высоты, но и это я перенес с легкостью. Прорвавшись сквозь густые облака и очутившись наконец возле луны, я почувствовал некоторую усталость, особенно в левом крыле, отрезанном у коршуна. Ввиду этого я подлетел к луне и, присев на нее, дал себе передышку, посматривая вниз, на землю, и, подобно Зевсу у Гомера, созерцая страну фракийцев — укротителей коней и землю мисян[274], а вслед за тем поглядывая на Элладу, Персию и Индию. От всего этого получил я самое тонкое наслаждение.

Друг. Не расскажешь ли, Менипп, также о том, что ты оттуда видел, чтобы нам ничего не пропустить из твоего путешествия и узнать даже мелкие подробности? Думаю, что я мог бы услышать от тебя много любопытного о том, в каком виде представлялись тебе сверху земля и все, что на ней существует.

Менипп. Ты совершенно прав, дорогой мой! Итак, постарайся подняться мысленно на луну, соверши со мной это путешествие и, поставив себя на мое место, охвати взором весь земной строй.

12. Прежде всего, земля показалась мне очень маленькой, Значительно меньше луны, так что при первом взгляде я, как ни нагибался, не мог разглядеть ни высоких гор, ни огромных морей. Если бы я не заметил Колосса Родосского[275] и башни на Фаросе[276] я бы и вовсе не узнал земли; только эти огромные сооружения и океан, спокойно сверкавший под лучами солнца, ясно указывали мне, что я вижу перед собою действительно землю. Однако, присмотревшись пристальней, я вскоре стал различать на ней человеческую жизнь, и не только жизнь целых народов и городов, но и деятельность отдельных людей; и я видел, как одни плыли по морю, другие сражались, третьи обрабатывали землю, четвертые судились; видел женщин, животных — вообще все, что питает плодотворная почва.