Поздняя греческая проза

21. А между тем разве я не знаю, какие позорные и низкие дела совершаются по ночам этими философами, которые днем выглядят такими строгими и доблестными, что своей благородной внешностью привлекают внимание толпы? Я отлично вижу все их проделки и все же молчу, так как считаю неподобающим проливать свет на ночное времяпрепровождение философов и выставлять напоказ их жизнь. Напротив, видя, как они развратничают, воруют, совершают под прикрытием ночного мрака всяческие преступления, я тотчас привлекаю к себе облако и скрываюсь за ним, чтобы не выводить на всеобщее поношение стариков, выделяющихся среди других своей добродетелью и длинными бородами. Они же, без всякого стеснения, продолжают терзать меня своими речами и всячески оскорбляют меня, так что, клянусь Ночью, я не раз хотела поселиться как можно дальше отсюда, чтобы избежать их нескромного языка.

Так вот, не забудь передать все это Зевсу и прибавь еще, что мне невозможно будет оставаться дольше в этих местах, если он не сотрет в порошок философов и не заткнет рта этим болтунам; пусть Зевс разрушит Стою, поразит громом Академию и прекратит бесконечные разговоры перипатетиков[286]. Только тогда я обрету покой и освобожусь от их ежедневных измерений.

22. — Все будет исполнено, — ответил я и с этими словами отправился прямо вверх, к небу, по дороге, вдоль которой

Не было видно нигде ни быков, ни работников в поле[287]

.

Скоро луна, заслонявшая от меня землю, стала казаться мне маленькой. Оставив вправо солнце и продолжая свой полет среди Звезд, я на третий день приблизился наконец к небу. Я надеялся, что мне удастся сразу же проникнуть туда: мое превращение в орла, хотя и неполное, думал я, легко позволит мне пройти не узнанным, так как орел издавна близок Зевсу. Все же я опасался, что меня выдаст мое левое крыло, крыло коршуна, а потому я счел за лучшее, не подвергая себя лишней опасности, подойти к дверям и постучаться.

Гермес услышал стук, спросил мое имя и торопливо пошел докладывать обо мне Зевсу. Немного спустя меня пригласили войти. Перепуганный и дрожащий, я вошел и застал всех богов в сборе; они восседали в креслах и следили за мною не без некоторого беспокойства. Их несколько смутило мое неожиданное прибытие, вызвавшее опасение, как бы таким же образом не прилетели к ним все люди.

23. И вот грозный Зевс, бросая на меня гневные, титанические взгляды, спросил:

Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь? Кто отец твой?[288]

Я чуть не умер от страху, когда услышал его слова, и, точно громом пораженный, стоял с открытым ртом. Однако постепенно я собрался с духом и, начавши издалека, стал подробно рассказывать, как я желал познакомиться с небесными явлениями, как посещал философов и выслушивал их противоречивые объяснения, как страдал, терзаемый их речами, затем по порядку рассказал о своем решении, о крыльях и обо всем остальном, вплоть до полета на небо, а под конец сообщил ему поручение Луны. Морщины у Зевса разгладились, и, улыбнувшись, он произнес: — Что сказать об Оте и об Эфиальте[289] после того, как Менипп осмелился подняться на небо! Впрочем, сегодня мы приглашаем тебя на угощение, а завтра дадим объяснения, за которыми ты пришел, и отпустим тебя на землю. — Затем он встал и направился к той части неба, откуда было лучше всего слышно, так как наступило время принимать молитвы людей.

24. По дороге Зевс стал расспрашивать меня о всевозможных обстоятельствах земной жизни, и прежде всего о том, почем теперь пшеница в Элладе, была ли последняя зима сурова и нуждаются ли овощи в более обильном дожде; затем спросил, остался ли кто-нибудь из рода Фидия, почему афиняне столько лет не справляли диасий[290], думают ли они закончить постройку Олимпийского храма и задержаны ли ограбившие храм в Додоне[291]. Когда я ответил на все эти вопросы, Зевс продолжал: — Скажи, Менипп, а обо мне что думают люди? — О тебе, владыка, их мнение самое благочестивое. Люди считают тебя царем богов. — Ты шутишь, — возразил Зевс, — я отлично знаю их непостоянство, хотя ты о нем и умалчиваешь. Ведь было время, когда я был для них и пророком, и целителем, — словом, когда

Площади, улицы — все полно было именем Зевса,

тогда и Додона и Писа[292] блистали и пользовались всеобщим почетом, а жертвенный чад застилал мне глаза. Но с тех пор как Аполлон основал в Дельфах прорицалище, Асклепий в Пергаме лечебницу[293], во Фракии появился храм Бендиды[294], в Египте — Анубиса, в Эфесе — Артемиды, с этого времени все бегут к новым богам, справляют в их честь празднества, приносят им гекатомбы. Что же касается меня, состарившегося бога, то они думают, что достаточно почитают меня, если раз в пять лет приносят мне жертвы в Олимпии. И мои алтари стали холоднее "Законов" Платона или силлогизмов Хрисиппа[295].