Поздняя греческая проза

Сделать человека хорошим насильно ты не в состоянии: ведь добродетель есть свойство, зависящее от моей воли, и ты не можешь заставить меня испытывать по отношению к чему-нибудь такие чувства, которых я не хочу испытывать. Всем тем, что связано с работой и с применением членов нашего тела, можно повелевать и распоряжаться насильно, но движения мысли и зависящие от этого понятия и душевные свойства свободны и не стеснены. Чтобы я сам сделал со своим телом что-нибудь такое, чего я не одобряю, к этому ты, пожалуй, можешь меня принудить, но чтобы я сделал это охотно — нет такой силы, таких страшных угроз, таких жестоких казней, которые могли бы меня к этому побудить. Раз это верно относительно тела, то уж совсем невозможно насиловать душу: кто заставит ее по доброй воле поверить в то, чего она не одобряет?

Нет никого на земле больше тебя, император, и нет никого сильнее: однако не найдется человека настолько смиренного, настолько слабосильного, чтобы ты мог приказом или пыткой заставить его полюбить тебя, — только по его собственной воле может в нем возникнуть такая любовь. Раз ты никого не в силах заставить против его воли почитать тебя, хотя ты находишься здесь, на виду у целой вселенной, то как же бы ты своими указами и постановлениями мог внедрить в души всех желательное тебе благочестие[745] и почитание бога, который все время ускользает от нашего взора? На памяти наших отцов бывали такие ни с чем не считавшиеся государи, что пытались насильничать над человеческими душами, стараясь навязать всем против их воли ту религию, которой держались сами[746]. Но они достигли только того, что заставили многих из страха перед наказанием скрывать свои чувства и никого не переубедили. Люди страшились не бога — как того хотели государи, — а императорского пурпура: в ту пору не один был Ферамен, как некогда в Афинах, но все стали Фераменами[747]. А впоследствии обнаружились подлинные чувства подданных: как пламя, подавленное на некоторое время, внезапно прорвавшись, вспыхивает и полыхает, так и после временного притворства люди, лишь для вида почитавшие религию императоров, стали свободно выражать свои взгляды на проявления божества. Ведь никакое притворство не может быть продолжительным, а притворно все то, что вызвано страхом и идет не от сердца.

Итак, мудро тобой постановлено, чтобы каждый примкнул к тому вероисповеданию, которое ему представляется убедительным, и в нем искал бы успокоения для своей души. Этот закон не тобою выдуман первым: он родился на свет, как только появились люди, а поэтому во все века был освящен богом. Ведь бог вложил понятие о себе в умы всех людей, даже диких и варваров, и так внедрил во всех стремление к благочестию, что его нельзя уничтожить ни доводами, ни силой. Но ни способа, ни пути угодного ему богопочитания он не предписал. Поэтому, кто применяет насилие, тот борется с законом, данным и богом и природой, и пытается отнять у людей ту власть, которую им даровал бог. Впрочем, Этот труд тщетен: не может быть устойчивым и незыблемым то, что противоречит природе, и лишь незначительное время способны существовать подобного рода законы, — если только можно их назвать законами, — а затем они сами собой отпадают. Так случилось, — читаем мы в книгах, — с законами Камбиза[748] и других, пытавшихся нарушить закон божий: им едва довелось пережить самого законодателя. А закон бога — он вместе с тем и твой — нельзя отменить по приказу людей: он ведет свое начало с незапамятных времен, распространен одинаково среди всех народов и останется и в дальнейшем на веки вечные священным и нерушимым. Ибо это божий закон, что волю нашу нельзя сломить никакой необходимостью и запретить ей, независимой и свободной, идти по тому пути возвышенного и священного почитания вечного верховного разума, который она сама изберет. Этого не вырвать из недр души ни изъятием имущества, ни дыбой, ни кольями, не сразить ни мечом, ни огнем, не уничтожить даже всесокрушающему обветшанию. Правда, само тело может быть подвергнуто тобою казни и убито, но дух — который либо сам бог, либо порожден богом — нельзя обуздать ни оковами, ни побоями, ни лишить жизни; если ты освободишь его от оков тела, он, словно ему оказали великое благодеяние, радостный, бодрый, в полном обладании своей свободой, по божественному закону воспарит в небесные края, где нечего бояться ни свирепости тиранов, ни меча палачей, и будет наслаждаться покоем, хотя бы и не в силах был передать своих чувств человеческой речью.