Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

И все же брак соцреализма с романтизмом был куда более прочным, чем может показаться. Соцреализм как популистский политико-эстетический проект, как эстетика режима, давно утратившего всякие связи со своими марксистскими просветительскими истоками, оказался созвучным романтическому антипросветительству, романтической реакции на просветительский рационализм. С той лишь разницей, что соцреализм, будучи политически инструментализированным проектом, не отменяет, но синтезирует противоположные начала в целях идеологической манипуляции ими. Так, если романтизм противопоставляет просвещенческому культу разума – культ природы, а просветительской идее прогресса – идею возвращения к корням, соцреалистический госромантизм соединяет одно с другим, диалектически утверждая идею прогресса через Большой возврат. Если романтики выступали против материализма и механистического эмпиризма и на смену рациональности классицистских конфликтов привели свободную личность, мятежный субъективизм, отвергающий социальные, нравственные, моральные законы, то доминирующее в соцреалистической «революционной романтике» волевое начало, зовущее за пределы разума и границ физических возможностей, вполне созвучно романтической интуиции и фантазии. Если в отличие от просвещенческого Высшего разума романтизм утверждает идеи пантеизма и живого бога, то соцреализм утверждает атеистическую религию, в центре которой – культ вечно живого вождя. Центральной эстетической категорией как романтизма, так и соцреалистического госромантизма является категория возвышенного. Бесформенное, иррациональное, бесконечное, вызывающее изумление – все это характерно как для романтизма, так и для соцреализма. Наконец, соцреалистическая романтика разделяет с романтизмом идею синтеза искусств, которая является вершиной эстетики романтизма.

Мало кто сумел соединить в теории и воплотить на практике все эти антиномии лучше Трофима Денисовича Лысенко.

Горизонты романтической науки

Романтизм реализовался наиболее полно в искусстве и философии. Если бы он породил романтическое естествознание, оно было бы пронизано тем же волюнтаризмом и титанизмом, что и «мичуринская биология». Парадоксальным образом, именно присущие романтизму стихийность и иррационализм одновременно отторгались госромантизмом и утверждались им.

Свойственное большевикам неприятие «стихийности», которое вырастало из культа «революционной сознательности», питалось идеями Ленина o «партии нового типа», одна из основных черт которой состояла в том, что она «вносила сознательность в рабочее движение извне». По сути, это была не партия рабочего класса (пока так и недозревшего до осознанной классовой борьбы, не ставшего «классом для себя»), но скорее партия для рабочего класса. Как показала Катерина Кларк, этот партийный нарратив ритуализовался и эстетизировался в соцреалистическом master-plot, где несознательные герои большевизировались под влиянием протагонистов партии[927].

Сохранение этого нарратива в сталинизме было связано, как представляется, с необходимостью камуфлировать суть большевизма как очередной насильственной модернизации и русской популистски-националистической, патриархально-крестьянской и стихийно-бунтарской версии марксизма. Как показал Михаил Агурский,

под давлением доминирующей в стране русской национальной среды большевизм, большевистская партия шаг за шагом начали встречное движение в сторону приспособления к новой обстановке, в сторону выработки такой политической платформы, в сторону таких идеологических изменений, которые, не подрывая ее положения правящей партии, смогли бы мобилизовать как можно большую поддержку русского населения новой системе[928].