Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Советская биология и опирающееся на нее сельское хозяйство переживают невиданный расцвет. На бескрайних просторах колхозных полей колышется невероятно урожайная ветвистая пшеница. Множество других новых сортов растений и животных обеспечивают все потребности в продовольствии и сырье. Сельское хозяйство продвинулось далеко на север. Созданная повсюду правильная структура почвы обеспечивает ее неиссякаемое плодородие. Шумят лесные полосы, навсегда покончившие с засухами. На лугах пасутся тучные коровы, дающие фантастически жирное молоко. Мудрые ученые-мичуринцы создают все новые сорта и виды, адекватные имеющимся потребностям, и пользуются заслуженной славой и любовью народа. В стороне копошится жалкая, бессильная кучка морганистов, отброшенная с дороги научного прогресса (97–98).

Этот мир «Кубанских казаков» полон патетики и романтизма, но поскольку у этого романтического мира нет иных оснований, кроме институций и репрессий, мы определили его как госромантизм. Стремление к тотальности, к поглощению любых анклавов автономности является его неотъемлемой частью, поскольку все, что из него выпадает, является для него вызовом. Связано это с тем, что «одним из фундаментальных понятий человеческой психики является представление о единстве мира, его однородности, об универсальности действующих на всем его протяжении физических и логических законов» (99). Утверждение, что может существовать две биологии – «буржуазная» и «мичуринская», две физиологии – «буржуазная» и «павловская» и т. д., подрывает эти представления. «Подлинная реальность одна, и если существуют две отличающиеся друг от друга реальности, значит одна из них незаконна. Для идеологической или квазинаучной ирреальности всегда существует опасность, что именно она будет признана незаконной» (99).

В результате не только оппоненты превращаются в «страшный призрак из другой реальности, своим появлением угрожающий самому существованию» утверждаемой квазинаукой реальности, но возникает движимое страхом стремление распространить преображенную реальность на весь мир. Этот преобразующий экспансионизм ирреальности порождает целый фиктивный мир, в создании которого задействована уже не столько наука, сколько вненаучные идеологические факторы. Однако эти факторы являются внешними только по отношению к науке, но отнюдь не к квазинауке. Как замечает Леглер,

квазинауки объединяет с идеологиями также сходство применяемых ими методов социального воздействия. Наука действует исключительно убеждением, и не существует другого способа принять научную теорию, кроме как внутренне согласиться с ее правотой. Идеологии стремятся господствовать над умами, используя множество способов воздействия, среди которых заметную роль играют угрозы и насилие. Аналогичным образом действуют и квазинауки, в борьбе с оппонентами широко применяя насилие, или, пользуясь официальным эвфемизмом, администрирование (101).

Но если бы все ограничивалось лишь институционально-репрессивной стороной дела, квазинаука никогда не стала бы столь эффективной, а с порожденным ею фиктивным миром не ассоциировали бы себя миллионы людей, полностью его интернализовавшие. Именно здесь советская наука встретилась с искусством соцреализма. Чем выше становился статус науки в советском обществе (а после войны он достиг вершины), тем значительнее становилась роль искусства в этом процессе.