Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Это приводит нас к последней – наиболее важной для нас – функции квазинаук – преобразующей. Важнейшим условием функционирования квазинауки является ее способность к трансформации реальности в соответствии с собственными основаниями. Леглер указывает на «удивительное свойство квазинаук – их взаимоотношения с реальностью, с фактами». Интересны при этом не только многочисленные примеры отказа принять реальность, которая не соответствовала постулатам, отстаиваемым квазинаукой, но и обратная сторона этого отказа – способность квазинаук придумывать несуществующие факты.

Геолог по специальности, Леглер приводит в качестве примера доминировавшую в советской геологии в сталинскую эпоху школу фиксистов, которые, изучая структуру земной коры, исправляли результаты полевых наблюдений таким образом, чтобы они совпадали с их теоретическими взглядами, так что геологические описания, сделанные во времена зрелого фиксизма, имели мало общего с реальностью. Одновременно, отрицая грандиозные надвиги, непосредственно видимые глазом в обрывах горных хребтов, фиксисты конструировали многочисленные несуществующие «глубинные разломы», существование которых следовало не из наблюдений, но из их теоретической доктрины. Нечто подобное утверждала советская почвоведческая школа: якобы земля в смеси с удобрением вся может превратиться в удобрение или что при глубокой, до метра, вспашке горные породы могут превратиться в почву (96–97).

То же можно сказать и о «мичуринской биологии». Не говоря уже о частных несообразностях, даже базовые ее положения находились в вопиющем противоречии с реальностью. Так, идея самопроизвольного порождения одного вида другим не могла иметь опытной базы: пшеница не порождала рожь, из овса «скачком» не получался овсюг, а из курицы – утка. То же относится и к вегетативной гибридизации: Лысенко утверждал, что если привить к березе ветку ольхи, то развившееся из семян этой ветки растение будет ольхой и березой одновременно – березоольхой. И хотя природа не знает подобных превращений, он продолжал настаивать на том, что ему удавалось получать подобные результаты опытным путем. Идея о том, что наследуемостью обладает клетка или организм в целом (соответственно, ни генов, ни хромосом не существует) и потому потомки наследуют свойства родителей, возникшие в процессе их жизни (если крысам рубить хвосты, то через несколько поколений крысы будут рождаться без хвостов), была очевидно абсурдной. Как шутил академик Л. А. Орбели, еврейским мальчикам тысячи лет делают циркумцизию, но они продолжают рождаться с крайней плотью.

Все эти очевидные несообразности порождали столь сильный когнитивный диссонанс, что не могли рассматриваться даже в категориях научных гипотез. Между тем немалое число советских ученых воспринимало их в качестве научных истин. Очевидно, что глубоким деформациям подверглось самое понимание научного знания, которое настолько слилось с идеологическими догматами, что, по сути, образовало некий синкретический феномен. Проблема состояла в необходимости снимать когнитивный диссонанс, соотнося это «знание» с реальностью. Это была не идеологическая и тем более не научная проблема, но репрезентативная par excellence.

Лысенко был прежде всего медийной фигурой. Он мастерски пользовался средствами печати, радио, искусством для популяризации своих идей, которые он умело конвертировал во власть.

Самое создание этой параллельной реальности – целостной, завершенной, внутренне организованной – по сути, сугубо эстетический акт. Сама она сродни второй природе, о которой писал Горький, размышляя об искусстве. Она ирреальна, лишена рациональных оснований и не подлежит верификации. Этот фиктивный мир и является основанием научных гипотез – оснований квазинауки, только в нем и могут существовать постулируемые ею «факты». Леглер так описал «ирреальный мир мичуринской биологии»: