Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Я много раз слышал Лысенко ‹…› он производил завораживающее действие нa аудиторию. Он обладал даром кликушества, испускал какие-то флюиды, заставлявшие слушателей забыть все на свете и воспринимать как откровение любой вздор, изливавшийся из его уст. Люди, подобные Гитлеру и Лысенко, владеют магическими чарами, умеют повести за собой толпу, воздействовать на ее стадные чувства и замутить мозги даже трезво мыслящим индивидуумам, способным в нормальных условиях оценить суть истеричных призывов и обещаний. Многие из тех, кто в исступлении аплодируют лжепророкам, спустя какое-то время прозревают и начинают себя спрашивать: что же со мной тогда случилось, какому колдовству я поддался? Этим даром кликушества Лысенко обладал в полной мере[946].

В полуобразованных, но волевых, уверенных в том, что все можно переделать, большевистских вождях Лысенко нашел благодарных слушателей. Он, как замечает Медведев, «не столько пытался переубедить лидеров, навязав им свои взгляды, сколько подхватывал высказанные Сталиным, а затем Хрущевым иногда нелепые идеи, создавая из них псевдонаучные направления, часто фальсифицируя результаты исследований»[947]. Если Сталин был убежденным ламаркистом, то Хрущев, по характеристике Медведева, был «стихийным ламаркистом», который, «не считаясь с южной природой кукурузы, пытался распространить ее выращивание в Архангельской и Ленинградской областях и даже приспособить ее для Урала и Сибири». «Социальным ламаркистом» был Ленин, убежденный в решающей роли среды на переделку «человеческого материала».

Все это создавало идеальные условия для возникновения феномена, который Виктор Леглер назвал квазинаукой, на примере ряда научных дисциплин в Советском Союзе показав, как квазинауки возникали, какую имели структуру и как функционировали. К сожалению, Леглер рассматривал квазинауку имманентно – как некое паразитическое образование в науке. Между тем, будучи продуктом массового общества, квазинаука отнюдь не всегда является продуктом имманентного развития науки, но питается вненаучными ресурсами и стремится к достижению вненаучных целей. Так, идеология, порождающая квазинауку и питающая ее; антагонистическая риторика, отвечающая не столько целям научной дискуссии, сколько массовому запросу на врага и задачам захвата власти; властные институции, поддерживающие науку и являющиеся объектами захвата квазинаукой; наконец, фиктивный мир, порождаемый ею, – все это феномены не столько науки, сколько массового общества и порожденной им массовой культуры, которые производят квазинауку и в которых она функционирует.

Как заметил В. Филатов, «Стоит лишь чуть приоткрыть реальные события в любой научной дисциплине, как сразу обнаруживается, что стандартные гносеологические или методологические схемы приходится откладывать в сторону. Становится ясным, что основные проблемы отечественной науки являются не гносеологическими, а социологическими и идеологическими»[948]. Недостаточно поэтому констатировать вслед за Д. Лебедевым, что «в истории лысенковщины определяющими были те условия, которые создавала партия», а потому «строго говоря, история лысенковщины – не глава из истории науки как таковой, а глава истории партии»[949]. Дело не только в партийной политике. Скорее прав С. Романовский: «история лысенковщины ничего общего с историей биологической науки не имеет. Она – явление социально-политическое. А потому лысенковщину надо воспринимать как материал к политической истории нашей страны»[950].

Именно в таком, социальном и историко-политическом контексте становится ясно, что лысенковщина, ее институциональный успех внутри самой науки, ее многолетний политический успех у руководства страны, ее массовый успех были результатом не только аппаратного чутья самого Лысенко, широких репрессий против его научных оппонентов и идеологических манипуляций, но продуктом определенной политической культуры, феноменом, возможным в определенной социальной среде.