Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Лысенко – это революционный романтик эпохи соцреализма. Он перевел горьковские романтические тревоги в дискурсивный план позднего сталинизма. Его можно назвать новым Горьким. Чем является формула Лысенко: «Развитие дарвинизма в агронауке – это прежде всего освоение мичуринского учения» (464), в основе которого – не ждать «милостей от природы», а брать их у нее, – как не пересказ горьковских призывов «взнуздать природу»? Чем отличается лысенковский пафос агрономического «окультуривания» созданных неразумной природой видов растений и животных («Все сорта культурных растений созданы людьми на хорошем, культурном агрономическом фоне. Другими словами, хорошая культурная агротехника – основа окультуривания пород растений» – 491) от горьковского «гимна культуре»? Даже присущий Горькому биологизм в эстетике оборачивается в лысенковском перевернутом «зеркале науки» эстетизмом в биологии. Скажем, Лысенко приводит в неописуемый гнев то обстоятельство, что менделисты «действиями на растение сильнейшего яда – колхицина, разнообразными другими мучительными воздействиями на растения уродуют эти растения»[985]. Эти «искалеченные» растения не могут скрещиваться, «мучаются». «И такое уродство генетики-менделисты нашего Союза называют направленным изменением природы организма!» – восклицает Лысенко (335). Тогда как Мичурин выводил «прекрасные сорта» и создал «прекрасное учение» (336, курсив везде мой. – Е. Д.). Все – вплоть до страстной борьбы с ненавистными Горькому мухами – Лысенко повторил вслед за «основоположником социалистического реализма».

Мы являемся свидетелями описанного Мишелем Фуко процесса «расширения политического поля» до размеров, когда ученый (Фуко выделяет прежде всего ученых-биологов, эволюционистов, начиная с Дарвина) превращается в политика, оттесняя «универсального интеллектуала» (который пришел на смену «великому писателю»). Характеризуя этого «нового персонажа», Фуко пишет: «Это более не певец вечного, но стратег жизни и смерти. Одновременно мы являемся свидетелями исчезновения фигуры „великого писателя“»[986].

Но как знать: исчезновения или рождения «писателя нового типа»? Мераб Мамардашвили проницательно заметил, что такая генетика «могла бы быть у персонажей Платонова» и что сам «Лысенко – чисто литературное явление»[987]. Единственное, что можно утверждать с уверенностью, так это полное поражение «формально-генетической науки» (369) в советскую эпоху. В сфере эстетики и биологии была предпринята небывалая попытка преображения природы, которая должна быть осознана так же, как утопическая попытка очередного «скачка» из Истории, каковая у Горького представлена образом неразумной Природы, у Лепешинской – делимой Клетки, а у Лысенко – неподдающейся перевоспитанию Хромосомы. При переводе с языка «революционного романтизма» на язык соцреализма эти метафоры выстраиваются в цепь: Масса – Биомасса – «Живое вещество» – «Живое тело». Переход к телу и дисциплинарно-воспитательному воздействию на него у Лысенко оказывается той высшей ступенью, за которой нас ожидает последняя ловушка-парадокс: метафорика, замененная прямой артикуляцией технологии власти, теряет наконец всякий смысл; но вместе с тем нельзя выйти и из пространства метафоры: за его пределами нас ожидает сталинская культура – соцреалистический волшебный мир воспетой Горьким преображенной «второй природы».

Протолысенко: Мичурин как метафора

На том самом заседании Политбюро 31 мая 1948 года, где Сталин отчитывал молодого Жданова за самовольную атаку на Лысенко, вождь заявил: «Лысенко – это сегодня Мичурин»[988]. Высказывание это примечательно тем, что, сознательно или нет, Сталин использовал в отношении Лысенко конструкцию, которая относилась к единственному человеку в стране – к нему самому: Сталин был «Лениным сегодня». Само применение этой формулы к кому бы то ни было означало высшую политическую оценку, практически короновало главного агробиолога страны. Это означало также, что к публичной легитимации Лысенко применимы (хотя и ограниченно) те же приемы создания культа, что использовались для самого Сталина. А это, в свою очередь, предполагало, что превращение Лысенко в Мичурина было невозможно без превращения Мичурина в Лысенко. Именно так сталинизировался Ленин, для того чтобы соответствовать своему «лучшему ученику».

В фильме Довженко Мичурин сам формулировал свой особый статус, когда в финале, где его несут на руках к трибуне (а вся вторая часть фильма построена как цепь торжеств и апофеоза «великого Мичурина»), заявлял: