Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Критикуя Пастера и Дарвина за то, что те «не признавали развития в природе и в вопросе о зарождении жизни стояли на точке зрения предсуществования простейших, извечно повторяющихся из поколения к поколению – унаследованных от предков форм жизни» (20), Лепешинская ближе всех подошла к идеям Лысенко. Нет нужды говорить, что в самой своей основе ее «учение» было направлено прежде всего против генетики, не признающей ее революционаризма. Доказывая «возможность нарастания клеток не только путем деления уже существующих клеток, но и путем трансформации живого вещества в сторону образования клеток» (187), Лепешинская утверждала, что ее противники «совершенно не могут переварить новые революционные идеи, идущие вразрез со всеми старыми, принимаемыми ими за истину установками в области генетики» (187), что «причину передачи наследственных качеств надо искать не в хромосомах, а в структуре всей клетки и жизнедеятельности живого в ней вещества» (188) и только при этих условиях «генетики встанут на правильный путь изучения явлений наследственности и не будут стоять на метафизической точке зрения неизменности раз навсегда созданных хромосом. Наследственные качества передаются не только хромосомами, а всей клеткой, всем организмом в зависимости от окружающей среды» (188). И еще более определенно: «Наследственные качества передаются не хромосомами ‹…› Передача наследственных качеств есть более сложный процесс и зависит ‹…› от внешней среды и от социальных условий» (207). Последние утверждения почти цитатно повторяют основные установки Лысенко.

Парадоксальным образом, Лепешинская материализовала метафору лысенковцев: те обвиняли генетиков-менделистов в том, что они верят в некие «непознаваемые гены», в некое несуществующее «наследственное вещество». На обвинения в идеализме генетики отвечали тем, что хотя наследственное вещество и оставалось в то время непознанным, в его наличии не приходится сомневаться, поскольку гены вполне материальны. И вот Лепешинская своим «открытием» показала, как выглядел «идеализм» генетиков, заменив их наследственное вещество «живым». По всем остальным параметрам ее открытие было, если можно так выразиться, материализацией «идеализма», приписываемого лысенковцами генетикам.

Своим многочисленным противникам Лепешинская отвечала, что «хотя ее работы говорят сами за себя, но одобрение их со стороны ученых (весьма передовых) не может не радовать» (205) и – цитировала чьи-то высказывания о своих работах (в том числе «крупнейшего американского ученого проф. Чайльда») о том, что они носят революционный характер, что эти работы были очень тепло приняты в разных институтах и даже (!) в обществе старых большевиков, где она выступала с лекциями. Ее главная книга заканчивалась словами о том, что «подобная работа, о которой американский ученый Чайльд выразился как о „революционной работе“, могла быть выполнена только в Советской стране, где передовая революционная наука окружена заботами нашего Правительства и Партии и где она находится под непосредственным покровительством нашего вождя, дорогого, всеми любимого, величайшего ученого тов. Сталина» (223).

Ни самое «учение» Лепешинской, ни его триумф не были бы возможны без поддержки главного советского биолога: взлет карьеры старой большевички был связан с тем, что Лысенко нуждался в расширении научной поддержки после своего возвышения в августе 1948 года, ему необходимы были «открытия», подтверждающие его «учение». А их эффективность обеспечивалась медиальным сопровождением

Специализировавшиеся на актуальных политических сюжетах братья Тур написали пьесу «Третья молодость», в главных персонажах которой трудно не узнать героев «передовой советской науки»: в докторе биологических наук «старой большевичке, человеке прекрасной биографии» Елене Николаевне Снежинской – Ольгу Лепешинскую, а в агробиологе академике Мартыне Петровиче Трофименко – Трофима Лысенко. Авторы не только не пытались скрыть прототипов своей пьесы, но как будто задались целью выставить их напоказ. Так, известно, что среди приемных детей и внуков Лепешинская воспитывала сына Долорес Ибаррури Рубена, пока мать не могла быть с ним. Он погиб под Сталинградом. Все это воспроизводится в пьесе: от попадания испанского ребенка в семью Снежинской, затем чудесного нахождения его матери, а после – его ухода добровольцем на фронт и героической гибели. Даже само учение Снежинской чудесным образом оказывается учением о живом бесструктурном веществе и неклеточных формах жизни. Это учение она излагает… завхозу института (но главным образом, разумеется, зрителям):