Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

«Передовых советских ученых» окружают в пьесе как восторженные молодые преданные почитатели-ученики, так и антагонисты в лице академиков Кленова и Квашнина, а также беспринципного политикана главного редактора журнала «Вопросы биологии» Лошкарева, который, будучи заодно с генетиками, пытается быть «и нашим и вашим». И хотя все они против Снежинской-Лепешинской, Квашнин, будучи настоящим ученым, в финале вынужден поверить в правоту своего научного оппонента, а Кленов, являясь зловредным карьеристом, до конца упорствует в своей борьбе с «творческим дарвинизмом». Являясь директором Института биологических проблем, где работает Снежинская, он не дает ей проводить исследования, а во время эвакуации института губит результаты ее многолетних опытов.

Развивается традиционный сюжет заговора рутинеров против ученого-новатора. Кленов и Квашнин хотят «координированно ответить Снежинской и раз навсегда положить конец этим антинаучным претензиям, этим рискованным экспериментам», напечатать коллективное письмо. Речь идет о реальном «письме тринадцати» – безуспешной попытке остановить продвижение Лепешинской к научному Олимпу. Да и что противникам неостановимого вознесения Лепешинской оставалось делать? Они, говоря словами восторженного биографа победившей Лепешинской, «не опровергали Лепешинской, не пытались противопоставить приведенным фактам какие-либо иные факты, сотням ее опытов – другие опыты, точным ее фотодокументам… Впрочем, тут и нечего было противопоставить, эти фотодокументы существовали. Но рецензенты… предавали анафеме инакомыслие. Договорились до обвинения в подлоге». Это – «методы борьбы, бесконечно далекие от подлинных поисков научной истины и так хорошо знакомые по травле мичуринцев морганистами…»[1057].

На заявление Квашнина о том, что лаборатория Снежинской «мешает науке» одна из ее учениц Полынцева с вызовом отвечает: «Устаревшей – да. И если понадобится, – мы сломаем ее вовсе». Главным аргументом в пользу открытий Снежинской является их революционность. При этом всеми вокруг деятельность Лепешинской, напротив, сравнивалась со средневековым знахарством. Сами идея «живого вещества», отказ от клеточной природы живых организмов и связанного с именем Вирхова понимания патологии как патологии клетки были отказом от научной медицины, уходом в эпоху «бластемы», рассуждений о «соках» организма и чуть ли не к Гиппократу. Это была вполне романтическая биология. Подобно тому как романтиков влекли готические руины, Лепешинскую влек Парацельс. Кленов обвиняет Снежинскую в том, что она «тянет науку вспять, в средневековье». Он не находит исторического оптимизма и романтики в трудах старой революционерки Снежинской, а она искренне верит, что это ее оппоненты «тянут науку вспять» и только она двигает ее вперед, о чем она и говорит своему научному оппоненту:

Снежинская. Да, я старый человек. Но жизнь человеческая измеряется не годами, а трудами. Сколько я знаю большевиков юных в семьдесят лет. Горячих и неугомонных, как в молодости. Поймите, Иван Куприянович, что предклеточный мир стучится к нам в двери, звонит во все звонки. Не я, так другой советский ученый изучит его законы; и гениальное предвидение Энгельса о доклеточных формах жизни двинет далеко вперед науку. Я отдаю должное многим вашим трудам, но никогда не примирюсь с вашими заблуждениями.

Квашнин. Дорогая Елена Николаевна, не взыщите за откровенность, но ведь вы занимаетесь преднаучной фантазией, не заслуживающей изучения. Проблема самозарождения жизни давным-давно осмеяна наукой. Заниматься ею неприлично, если хотите.