Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

В прежние времена гении науки оставались обычно одиночками; самое большее (случай уже не вполне обычный) создавались научные школы (замечательные школы в русском естествознании!). Но никогда не могло зайти и речи о народности, о массовости науки. Это принципиально новое качество нашей науки, науки сталинской эпохи! Массовая, народная наука! Каким неведомым прежде могуществом наделена она![1064]

За этим нарративом уже маячит фантастический соцреалистический мир: «Как посмотришь, что вообще сравнить за рубежом, например, с советской сельскохозяйственной народной наукой? В „секреты“ ее (обеспечившие такие урожаи наших полей, каких не бывало за все восемь или десять тысяч лет, что человек обрабатывает землю) тщетно стараются проникнуть американцы. Они не понимают, что „секреты“ эти связаны с советским воздухом, в котором растет наша наука»[1065]. Соцреалистическое производство гиперреальности достигает здесь границ «изображения жизни в формах самой жизни», переходя в «реалистический гротеск» и, наконец, в чистую фантастику, с которыми соцреализм уживался плохо и где ему на помощь приходила «революционная романтика», сшивавшая разрывы в картине реальности. Эта фантастика наполнена «романтикой коммунизма», она разлита в самой советской действительности:

Для каждого из нас она претворилась во вторую плоть и кровь, в биение нашего сердца, в воздух, которым мы дышим… Переделка, казалось, неизменного – климата, создание «континента изобилия». Колоссы-гидроэлектростанции на великих реках, «живая вода» Волги на извечной родине суховеев, Амударья, повернутая в каракумские пески, сады, паруса, стройные мачты сквозь свежую зелень – на просторах Северного Крыма и там, где увядали к осени в серой полыни, степи Керченского полуострова… Расцвет земли, никогда невиданный, небывалый[1066].

Таковы картины послевоенного «великого сталинского преобразования природы», обоснованием которого служила «наука» Лысенко – Лепешинской. Она производила реальность, видимую только художниками, какими были сами эти ученые-фантасты. Не случайно биограф Лепешинской посвятил последние страницы ее биографии теме… западной научной фантастики:

что бессилен был осуществить строй капитализма, он передоверял своим писателям-фантастам; они писали о мечте, так и называя ее фантазией. Фантазия ничем не стеснена – читатели предварены, что от нее нет моста к действительности. «Через сто, через тысячу лет». И вот ни в одном фантастическом романе прошлого (или современного нам капиталистического мира) – у всех Жюль Вернов, Уэллсов – мы не прочтем о делах, хоть сколько-нибудь сходных по масштабу с тем, что осуществляется в нашей стране. Даже мечта их, лучшее в их мечте (мы говорим о лучшем, не о людоедских гнусностях, цветущих в литературе сегодняшнего капитализма наиболее пышным цветом) – насколько скудней, мельче, ниже это нашей действительности![1067]

В сущности, наука Лысенко – Лепешинской также сжигала мосты к действительности, оставляя читателя по ту сторону реальности, один на один с советским идеологическим фантазмом. Стихотворение «Ламарк», с которого мы начали эту главу, Мандельштам завершал словами о том, что природа отступилась от людей в критический момент: «И подъемный мост она забыла, / Опоздала опустить» для них, оставив их в «глухоте паучьей». В этом условно-правдоподобном мире действовали персонажи вполне гротескные.