Поздравления. Том 2й

«Образование» я проставил: девять классов, тогда десятых еще не было… Мы покупали сливы – рубль ведро… Казаки – в безупречно белых хатах, несмотря на земляные полы, было очень чисто… Его семью раскулачили, выслали, а сам он скрывается. А всему виною были те купленные на его трудовые деньги предметы, которые в тогдашних крестьянских хозяйствах считались богатством (приобрели кровать с бубенцами, пружинный матрас и шифоньер)… Свирепствовала малярия, местных жителей она не трогала, заболевали приезжие. В те годы никому в голову не могло прийти такое – между собой разговаривать на запретные темы… Апшеронская зима – это сплошные дожди, мокрый снег и слякоть…

Тогда профсоюзы еще имели какое-то влияние в учреждениях и на предприятиях, например, они следили, чтобы всем рабочим и служащим обязательно ежегодно давали отпуска, а первый отпуск полагался через шесть месяцев после поступления на работу… Тогда половина России сорвалась с родимых мест, спасаясь от раскулачивания, от других бед, от голода, от ареста. …Явился торжествующий с билетами до Москвы, да еще в плацкартный вагон… Тот факт, что столько времени я жил под родительским кровом, ходил и в гости, и в театр, а не глядел в трубу нивелира, начальство сочло уважительным. А застрянь я в Москве год спустя, наверняка получил бы года три лагерей как злостный прогульщик… А тогда вышел весьма строгий закон: никто не имеет права увольняться с работы по собственному желанию, предприятия и учреждения сами решают: уволить или не уволить такого-то работника. Это называлось «закрепление кадров». Среди сотрудников… большинство из Туапсе, где остались их семьи и квартиры. Да, в один злосчастный день им объявили, что «Майнефтестрой» переводится ближе к производству, в Апшеронскую. И никаких разговоров и протестов! Все покорно поехали. Таковы были тогдашние законы…

С ними вместе постоянно обретался молодой военный, который во время рабочего дня сидел на табуретке у двери. Никто нам не говорил, Костя и я сами догадались, что оба инженера были заключенными… Был в «Майнефтестрое» и секретный отдел, где в комнатке с зарешеченным окном сидел один хмурый дядя, наверное, велась и тайная слежка за сотрудниками… Настало время мне призываться. Тогда допризывников… А третьих – сыновей лишенцев, сыновей кулаков, сыновей врагов народа – объявляли тылоополченцами и отправляли в лагеря как заключенных… Рассказал мне о жутком погроме, который организовали местные власти в 1933 году. У жителей было отобрано все – скот, птица, зерно, овощи, даже картофель, было запрещено засевать и засаживать усадебные участки. Наступил страшный искусственный голод, люди умирали семьями, добивала их малярия…

С 1926 года прекратилось преподавание истории, зато была введена политграмота. «Настоящая история нашей страны начинается с семнадцатого года»… Постепенно обрабатывалось общественное мнение. Разрушение старины начали не с храмов, а со зданий гражданских. Таков был хитрый расчет губителей старины… В 1930 году правительство объявило войну храмам… Закрывали их подряд, один за другим, сперва обносили дощатым забором, потом крючьями стаскивали резные иконостасы, иконы кололи на дрова, медную утварь сдавали в металлолом, всю старину увозили, книги метрические, исповедальные и другие отправляли в архивохранилище… В углу Красной площади, где был древний собор Казанской Божьей Матери, устроили общественную уборную… Молотов был один из немногих русских в Политбюро… Новая волна разрушений надвинулась уже после войны; в хрущевские времена сносили не вручную, а тракторами и бульдозерами… Тогда начинали осваивать берега Охотского моря, Колыму и Чукотку… собирались проводить силами миллионов заключенных… В Новосибирске… Тогда город был раз в пять меньше нынешнего…

Тогда телефоны еще не ставились на столы начальства. Единственный на всю контору аппарат находился у секретаря… Говорил о варварской рубке леса, о планах «давай-давай», о гниющих тысячах кубометров леса в тайге… Спецпереселенцы. Так впервые я услышал о существовании целого класса, да, именно класса, а не группы, не категории людей, совершенно бесправных… Всех: кто прятал хлеб, кто не хотел идти в колхозы, кто обитал в просторных избах, кто держал более двух коров и более одной лошади – изгонять, отбирать у них скот и все, что береглось в сундуках. И гнать. Куда гнать? Да на разное строительство…

Заглядывал в длинные-длинные бараки спецпереселенцев. Там справа и слева от прохода тянулись в два этажа нары. Каждая семья занимала отдельную часть, внизу спали кто постарше, наверху – кто помоложе. По обоим концам бараков круглосуточно топились железные печурки, на ночь зажигались фонари, висевшие под стропилами покрытой морозный инеем крыши, потолка вообще не было… Лекарств почти не было, бинтов не было. Маленькие дети, лишенные молока, нередко умирали, умирали и старики. Для кладбища выбрали пологий склон горы на берегу Мрассу. Начальство не давало досок на гробы, хоронили просто так – спускали в могилу…