Пожар Латинского проспекта

Приглушённый свет делал её взор колдовским. И тихий разговор лился легко и просто. Я давно не разговаривал так искренне ни с кем. На Ушакова это было попросту невозможно — там, как в американском кино: «Каждое слово будет использовано против вас». Со Славой я тоже с недавних пор начал «фильтровать базар», думая, что сказать, а чего не стоит. И даже дома с Татьяной и сыном приходилось, опять же с ушаковской оглядкой, поневоле рассказывать совсем не то, что творилось на самом деле («Денег, сынок, у нас теперь будет видимо-невидимо!»), уж подавно умалчивая о главном. И мне вдруг подумалось, что именно её, Любашу, я хотел бы видеть там — за чертой — на месте булгаковского Мастера. Не Маргаритой — разве смел я заслужить! — а той, что придёт желанной гостьей вечером в дом покоя. Ведь перед Татьяной и Семёном мне — за то, главное! — будет нестерпимо стыдно и на том свете…

— …Так что — ты можешь мне не верить! — Но взгляд его совершенно ясно говорил: «И с этим гадом я пил!.. И эту сволочь я пускал на порог своего дома!»

— Алексей, — глядя мне прямо в глаза, Люба на упёртых в стол локотках чуть подалась вперёд, — за себя я могу отвечать вполне, но Серёжину реакцию я не всегда могу предсказать — извини! Как за него и ручаться.

Понятно: «Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь».

Да это-то само собой, Любовь Васильевна, разумелось! Уж за ваши-то плечики никто прятаться не думал.

— Скажи, а он, — я подбирал слова, — он на тебя руки-то не поднимает?

— Сейчас нет, — храбрясь, чуть шмыгнула носом Люба. — Сейчас я — сильная!

— Но ведь… — Откинувшись на спинку стула, я теребил кофейную ложку. — В любом случае — ты с ним никогда же не сможешь расстаться?

— Не факт. Если он меня хотя бы раз ещё морально унизит!..

В мимолётно выдавшуюся паузу Люба подарила довольно протяжный, но с тем и оценивающий взгляд сидевшему за соседним столиком солидному мужу — скорее пожилому, респектабельному, наголо стриженому. Взгляд этот был намного выразительнее случайно обращённого внимания, и нисколько не смущался сидевшей рядом с крутолобым благочестивой, наших лет, спутницы.

И вправду — не факт!

— Слушай, но ведь Татьяна рассказывала, что Серёга такой хозяйственный.

— Лё-оша, да какое там хозяйство! — воздев руки, склонила голову набок Любаша. — Обои в нашей комнатке поклеить? Ну, не доверяешь ты мне — ну, клей сам!

Да, тот вечер я помнил хорошо. За два дня до наступления кризисного года. Но тогда всё у всех ещё было «в шоколаде».

Впрочем, не повально у всех…

* * *

— Гриша! Иначе, как издевательство я это не воспринимаю! — в порыве праведного гнева зычно выговаривал я, находясь в низине будущей клумбы. — Не воспринимаю я это иначе, как издевательство над собой и своей семьёй!

— Я тебя услышал, — покивал участливо насупившийся Гриша с высоты бетона будущих дорожек — там, где мне сватали выкладывать в дальнейшем толстый камень. И, вздохнув, зашагал в подвал. Выговаривать Костику: «Чего ты такого опять натрандел Алексею, что он сдулся?!» А ничего особенного Костик и не сказал, брякнув походя, да между прочим(но с умыслом и тонким расчётом, конечно), что Лёша-с-Витей гребут нынче по две тысячи в день — «в лёгкую»: «Поставили себя так!» Ну, а у меня, на доделках агоний дизайнерских мыслей Альвидаса, эти деньги получались почти за неделю. Вот и насмелился голос подать: хорош инфляцию в одиночку сдерживать!

В обед приехал хозяин, прямиком направившись лично ко мне:

— Здравствуйте, Алексей!.. Может быть, есть какие-то претензии, вопросы, пожелания?

Как специально, он был небрит, хоть и при галстуке, а в глазах стояла невиданная мною за два предыдущих года собачья грусть. С усталостью — собачьей, верно, тоже — пополам. От Альвидаса — дизайн-вымогателя, от Костиков и Олежек нерадивых, которым на этом доме путёвку в жизнь дали, а они теперь руки, чуть что, выкручивают. А теперь ещё и от меня — которому так верили!

— Владимир Андреевич, — упершись рукой в край резинового ведра с парящей на морозце водой (туда был всунут кипятильник — это была уже вторая моя ушаковская зима), просто и открыто спросил я, — я вам нужен?

Он вздохнул.

— Хотелось бы, конечно, завершить начатое.

В этот день мне дали денег — в счёт то ли тех самых дорожек, о которых мною ещё на воде вилами было писано (на строительство пруда здесь, кстати, тоже подбивали), то ли ещё черт-те знает чего. И премию — полторы тысячи рублей.

До половины третьего дня Лёше-или-Вите горбатиться!

— С книжки, что ли, деньги снял? — удивилась жиденькой стопочке тысячерублёвок Татьяна.

Я досадливо цыкнул. Смачный поцелуй был мне наградой.

— …Ты пойми, Таня! Ребята, ну вы ей скажите! Двести десять метров — минимум! — этих дорожек: по пятьдесят долларов за метр. Это же одиннадцать тысяч долларов! — под хмельком уверял я у Нахимовых то ли Татьяну, то ли себя.

Она не верила:

— И ты думаешь, что тебе заплатят такие деньги?

Занесла нас нелёгкая к Нахимовым в гости. В конце морозного зимнего дня, когда красное солнце, скользя последними лучами по каменной мозаике фасада, делало его действительно великолепным, позвонила Таня: