Пожар Латинского проспекта

Он камень от столба к столбу мостил не первый год,

Лишь за столбом, что каменной кольчугой

скован будет верною рукою,

Гаврила знал — его свобода ждёт!

Не Пушкин, конечно — Гаврила. Носило, бедолагу, в размерах строки, как по жизни.

— Здравствуйте, Алексей! — послышался сзади звонкий голос. — А я думаю, что за новый строитель у нас появился?

— Здрасьте, Наталья Алексеевна! — оборачиваясь, сердечно приветствовал хозяйку я. — Да нет — я это, просто в комбинезоне новом.

— Вижу. Как ваши дела?

 — Да здорово! В море, на полных парах, собираюсь, вас всех добрым словом вспоминаю! — не моргнул я.

— Мы вас тоже! Потеряли уж вас. Вы же у нас уже как член семейства!

Само собой разумелось! Бедный родственник — с натуры, с блудным сыном пополам. Хотя от души хозяйка эти слова говорила. Она была добрым человеком.

Дожив до сорока лет, я ни разу не видел истинно бриллиантового блеска глаз — прекрасных, о которых был, конечно, начитан. А у хозяйки были именно такие глаза: бирюзово-голубые, с настоящим бриллиантовым блеском. Причём, свет этот не был

холодным.

Наталью Алексеевну я впервые увидел на второй день работы. Бойко лепил я, нагоняя ещё темп в надежде на приличный метраж, каменные полоски на самое лицевое место — по центру фасада, над черепичной фермой входа. Раздался свист, и, обернувшись, я увидел Гришу в обществе светловолосой дамочки. Стояли они на тротуаре через дорогу, внимательно изучая и оценивая камень на фасаде. Для полноты картины мне надо было по жестам Гриши, залечь на черепицу. Что я и сделал. А когда, опять же по команде, распрямился во весь свой рост, златовласка одобрительно кивала головой, а Гриша тянул большой палец кверху.

— Хозяйка сказала — отлично! Так и продолжай, — сообщил он мне по отъезду заказчицы.

Хотя лучше бы он вниз тогда палец склонил!

На следующий, выходной день хозяева приехали вдвоём (как приезжали почти каждые выходные и после). Тут уж я не поленился соскочить с козырька, дабы выслушать замечания, пожелания и соображения из первых уст — это была моя работа.

— Всё хорошо, нам нравится. Только вот эти рыжие камни… Да — вот этот, с самого края — слева, над козырьком — вот тот, видите?.. И, пожалуй, вот тот — да, который, как квадрат, — замените, пожалуйста!

Я согласно кивнул, высказав по случаю и своё мнение.

— Разумнее было бы начинать сзади дома. Сейчас я ещё не схватил до конца рисунка, руку как следует не набил. И если мы сейчас вот так и пойдём — спереди, то самые лучшие фрагменты у нас окажутся на заднем дворе.

Хозяева согласились: «Пожалуй…»

— Нам бы хотелось, чтобы всё было сделано одной рукой.

Даже мой мозг безумца не мог представить себе такого: объёмы для этой кропотливой работы были попросту космическими.

— Буду поспешать, — вжал голову в плечи я, — но, уважаемые, смотрите сами — если не буду успевать…

— Конечно, конечно, — закивали они, — помощников, если что, мы вам найдём.

Речь шла о строительном сезоне, который сам собой сворачивался к зиме — яснее ясного.

Когда они уходили, хозяйка ещё раз приблизилась ко мне:

— Успехов вам! Берегите себя!

Она не раз говорила мне это и в последующем. Как заклинание. И нежелание сделать эти глаза хотя бы на миг страшно растерянными («Как, Алексей нас бросил?») удерживало меня здесь какой-то лишней ниточкой. Которая, впрочем, всё слабела…

* * *

Через каких-то полчаса экспресс нёс меня к месту свершений. Там, у берега моря, ждала своего рождения желто-кирпичная арка в честь самого Антонио Гауди. Правда, не совсем

такой, как задумывалась, она получалась — прямо скажем. Так ведь и делал-то её не великий зодчий, а Гаврила — мастеровой доморощенный. Который, высверливая в кирпичах перекрытия дырки, забивал в них дюбеля и подвязывал на проволочках — и это в несущей конструкции! На которую труба трёхметровая опираться будет! А что: «Перед нами либо безумец, либо гений», — так же про Гауди-студента профессор университетский сказал! Но не гений великий, не блеск бриллиантовых глаз будоражил сейчас одну смятенную голову.

Гаврила в лёгком был расстройстве,

Гаврила малость осерчал:

Теперь в его мироустройстве

До вторника зиял провал.

И подхватил он вдруг мобильник, и, в небо глядючи, набрал:

Любовь! Как так могло случиться,

Что Вас уж зная столько лет,

Только теперь позволено влюбиться

В ту, что прекрасней в мире нет?!

А к вечеру вдруг откуда ни возьмись нагнало туч, закрапал дождь (осень!), и меня вдруг стукнуло: столб же плёнкой не укрыл, валенок! Клей, накрепко не засохший, может потечь, если дождь будет ливневый, — и подтёки, которые до конца потом не

выскоблить, не вытравить, попортят всю работу.

Шляпа!

Когда я, вернувшись срочно в город, подбежал на Ушакова, дождь лупил вовсю. Но столб, отбивая напор капель своим бетонным оголовком, пока держался полусухим.

Я верил, что он устоит до моего прихода!

Шлёпая по щиколотки в воде (сам виноват — вода, по уклону моей каменной «палубы», стекала безупречно потоком за ворота), я укрыл героя двумя слоями плёнки.

А вечером, когда мои вещички сушились по всей квартире, позвонил Гриша.