Пожар Латинского проспекта

— Лёш, ты когда работу заканчиваешь?.. Слушай, ты не хочешь к Нахимовым в гости пойти?.. Любу надо выручить…

Договорились: как будешь выезжать — позвони. Где-нибудь по пути и встретимся, целую!

А тут, как назло, у сторожа в бытовке забарахлил электрообогреватель. Он был свойский парень, и мне пришлось, прогрев на полную выложенный нынче фрагмент столба, отжалеть ему обогреватель свой: «Да чёрт с ним, со столбом — отвалится, так отвалится!» Но укутал, конечно, ещё тёпленького, семью слоями утеплителя и плёнки — родная, всё ж, дитятя! В общем, с Татьяной и Любой мы встретились уже на безлюдном вечернем углу улицы, на которой совсем недавно получил служебную квартиру Сергей. Девчонки закупились в угловом магазинчике-светлячке, и весёлой компашкой мы двинулись к четырёхэтажному немецкому зданию бывшей казармы. И когда вошли в нужный подъезд и поднялись к дверям, Любаша вдруг приостановилась — с духом собиралась:

— Ну что?.. Пошли?

— Ах, Серёга, Серёга! — загорланил я, широко распахивая дверь. — Нас встречай у порога!

Вздрогнув от неожиданности, в следующий миг он расплылся в широкой улыбке, отложил рулон обоев и линейку, и радушно распростёр мне свои объятия.

А потом наши жены жарили стейки, мы с Серёгой, радуясь совершенно легальной попойке, выпивали рюмку за рюмкой. Были танцы в единственной их крохотной комнатке, Татьяна висла на Сергее, на всякий случай связывая его по рукам

и ногам, а Люба — не помню уж к чему сказала мне — когда мы, опять же, танцевали с ней: «Я так всегда говорю: вы можете взять моё тело, но душу-то мою вы взять не сможете!» Наверное, не очень впопад — а скорее, очень невпопад! — я что-то

плёл. С откровенными комплиментами, возможно, переборщил — так то ж спьяну, и от души!.. Потом мы с Сергеем спустились в оборудованный им подвал, где на ровных рядах полок стояли рукотворные его маленькие шедевры: фляжки и кружки из нержавеющей стали с символами Балтфлота — безупречная работа, и модели военных кораблей — изготовление их было страстью мичмана.

— Вот, когда жена из дома выгонит — сюда перееду жить! — заверял Серёга.

— Тогда и на меня место готовь, — кивал я, клятвенно обещая сложить здесь печку с камином — чтоб не замёрзли.

Но было всё ещё по-дружески тепло.

И по-семейному крепко…

* * *

Заплатив за кофе, я едва не оставил десятку на чаевые — Люба воспротивилась: «Ещё чего?» И какой же волнующей, давно забытой радостью стало простое ухаживание, когда я подал на плечи и помог надеть Любе серое, облегавшее её ладную фигурку пальто. Чёрный шарф она затянула по молодёжной моде — петлёй поверх воротника. Мы вышли на улицу — такую живую в вечернем своём сновании людей, мелькании огней летящих машин, разноголосье звуков и рвении осеннего воздуха. Подошёл её автобус и мы, как уже было заведено при прощании, чмокнулись в щёку.

Я шёл домой, не чуя ног. Как вдруг на полпути удивлённо остановился перед открытой дверью безо всякой вывески, с вечным лишь рукописным объявлением: «Требуется посудомойка». То был мой любимый ранее «гадюшник». Последний, своего рода, осколок «совка», который отчасти и жалко было бы терять. Ромбовидные плиты гранитной крошки на полу, что были сплошь тогда в гастрономах, грязно-ржавые разводы худой кровли на стенах и потолке. Вчерашние котлеты и позавчерашние салаты, липкие столы, солонки из обрезанных пластиковых бутылочек. Сюда не возбранялся вход даже бомжам, хотя постоянно заседали компашками и мужи средней руки — дёшево и сердито. И я здесь проводил часы — в мрачных, и не очень, думах, которые здесь светлели, окрашиваясь порой почти в радужные мечты. Испарявшиеся, впрочем, уже по пути домой. И почему-то именно в этом злачном месте меня доставал очередной неприятный звонок — такой, что приходилось выбегать на улицу объясняться, «отмазываться», обещать. Словно бес козлоногий за углом караулил! Стоило только сесть — между первой и второй… А то ещё и выпить не успевал.

Немыслимо: здесь я сидел часами!

Здесь я убивал время своей жизни! В которой могли — и должны были! — звучать чарующие звуки вальса и будоражащие кровь ритмы ча-ча-ча!

Как только мог, ущерб?

Как никчёмна, пошла, противна, ненужна была эта дешёвая забегаловка пред тем светлым и чистым, дающим сумасшедший заряд жизненных сил залом, где я только что танцевал свой первый в жизни вальс! Пусть и в сорок с лишним лет — плевать!

Придя домой, я попросил у Татьяны — святой своей жены — её фотоальбомы. Которые никогда, наверное, не смотрел с таким интересом. Теперь я выглядывал в череде фотоснимков одно лишь лицо.

Татьяна всё поняла без слов.