Пожар Латинского проспекта

— …А-а, понятно! Ну, ты хоть меня предупреждай. А то шеф приехал — звонок не работает: слаботочники чего-то сегодня в доме поковырялись. Столб плёнкой закрыт: «Ага — Алексей чего-то накосячил!» Звонит, кричит: «Олени вы северные!»

Плёнку я снял ранним осенним утром — последнее, что я должен был сделать. Не для живущих в этом доме — для столба: он-то ведь ни в чём не виноват.

И понёсся прочь. Так, что «и рога задевали тучи, облака».

— Любовь у меня, Светлана, любовь! — счастливо оправдывался я.

— Какая ещё любовь? — пеняла мне хозяйка мангала. — Ты — семейный человек!

— Несчастная, ясное дело — какая другая у меня-то может быть?

Цокнув языком и головой покачав, пошла Светлана с Богом — цветы на зиму укрывать, оставив счастливого блаженного со своей несчастной любовью.

Впрочем, «Каталонскую» (поберёг всё же Гаврила хозяев язык) арку она оценила вполне: «Я ещё такого ни у кого не видела».

А прекрасный чистый день рвал душу…

Гаврилы голова кружится,

Когда в синь неба задерёт:

Любовь там реет гордой птицей.

Благословен её полёт!

Задирать голову вверх теперь приходилось — предстояло гнать трубу. И чем-то её высокохудожественно завершать: венец — делу конец!

Хозяева сначала замахнулись на три– четыре метра высоты, но, к счастью моему, кирпичей оставалось только на два. А Гаврила меж тем уже теял в сумасбродной своей головушке то, что наверняка должно было сразить хозяйку в самое сердце, —

а тогда и мелкие грехи-огрехи простятся. У Гауди, опять же, это подсмотрел, самородок! Но до поры молчал разумно умелец —пусть бабахнет пробкой шампанского.

* * *

— Ну, рассказывай, отец родной, что у тебя там опять стряслось?

Алла разогревала в кастрюльке на газовой плите красное, мною принесённое вино с дольками лимона. Шашлык, пожаренный меж кирпичей во дворе, остывал в широком блюде.

Мягко спускавшиеся сумерки заканчивали дачное воскресенье, навевая тихую, неизбывную грусть о неизбежно грядущем понедельнике.

— Алла, беда! Любовь у меня приключилась!

Честно отработав день у Светланы с Александром и добросовестно выждав, когда хозяева соберутся и уедут домой, я следом выдвинулся к Алле — инкогнито она приглашала. На вполне конкретный разговор.

— Ха, любовь! Вить, ты слышишь? Я валяюсь!

Витя отсутствующе хмыкнул. Был он сейчас очень далеко и слишком выше этой суеты. Любовь — не любовь, пришла — приключилась, ушла — исчезла… Баловство всё это и детство! Вот он вчера вечером уговорил, по большой любви, две большие баклажки с пивом, закрепив чувство ещё и несколькими рюмками водки. Вот это серьёзно. И до чего ему было сейчас? Скорее бы «Лёлика» домой отвезти да, ставя у дома микроавтобус, по ходу дела «зацепить», опять же, «полторашечку» холодного, шипящего, сердцу милого пивка — вот это да!

— Так, а она кто? Подруга, ты говоришь, твоей Татьяны?

— Да, работают они вместе, знакомы уж уйму лет — я тогда у Татьяны на горизонте и близко ещё не появился. Да и я Любашу знаю двенадцать лет… Думал, что знаю.

— Её, значит, Любой зовут?.. Любовь! — Алла помешивала свой глинтвейн. — Ну и что ты хочешь — опять всё сначала начать? Во второй раз?

— Да подожди, Алла, не про то разговор! Что я — сам не знаю, что Танюха — чистое золото, лучше её мне никого не найти…

— Правильно, кто же тебя, гонимого, ещё бы терпел столько лет!

— Но, понимаешь — снесло башню!..

— Слышь, Вить, а она у него разве была?

— Напрочь снесло. Ух!.. Чё скажешь-то?

— А что сказать — дурак ты, вот и всё. Но ты и сам, вижу, об этом знаешь… О-ой! — Алла протяжно вздохнула. — Тебе говори, не говори — ты же, дурачок, не слушаешь. И всё равно по-своему сделаешь. А где вы занимаетесь?

— В «Вестере» бывшем, на Ленинском — четвёртый этаж.

— Так это рядом с нами, да? По вторникам и четвергам, говоришь? В шесть?

Дачный глинтвейн получился на диво. Даром, что шашлык совсем остыл.

— Твоя Татьяна, — Алла тщательно подбирала слова, — неумная женщина — вот что я скажу. Отправила бы я Старого на танцы — ха! Я бы ему такие танцы устроила! Да, Старый, чего молчишь?

Витя с достоинством отвёл взор в проём окна с серыми силуэтами дачных крыш и темнеющим уже небом, устремившись, наверное, в холостяцкую свою, морскую молодость. Залихватскую, бесшабашную, забубённую. Где среди жгучих кабацких плясок было и топтанье медленного танца, в котором партнёрши, за мужской его неотразимостью, были на выбор, а счёт лишь один: «Раз — и в койку!»

* * *

Сегодня Нахимова за обедом подходит. Садится напротив, в глаза смотрит, как собачонка, молчит. «Случилось что, Люба?» — «Да нет… Ты на меня ни за что не обижаешься?» — «Я -то нет. Что-то не так?.. Алексей чего-то не то делает?.. Или как партнёр тебя не устраивает — тебе что-то не нравится?» — «Нет, что ты — меня всё устраивает!.. Просто, я не думала, что Алексей такой обаятельный — я его совсем другим представляла». Сидит. «Ну, поговори со мной!» — «Так всё, Нахимова, давай — шуруй, мне в десятом сейчас урок вести».

* * *

— Румба!.. Следующий в латинской программе танец за ча-ча-ча.