Пожар Латинского проспекта

— Ну, ты же видишь — мы не успеваем! — Это раскачивающийся на упаковке Седой доходчиво объяснял, почему они не пакуют, как положено, идущие мне в трюм короба.

Похмелились уже — в начале вахты. Крепко! Так, что «поплыли».

Очень мне от такого объяснения полегчало, тем более что короба вскоре стали приходить всё с одной завязкой вместо двух, потом короб-другой являлся вообще не завязанным… А потом уж без завязок пошёл весь поток.

Картонные короба, не доезжая до меня, рассыпались на транспортёре, и ледяные брикеты выскакивали из них, летели, как снаряды, с грохотом ударяясь о палубу.

Через полчаса трюм походил на Куликово поле после битвы.

— Витя! Вы будете работать или нет?! Короба бьются!

— А ты возьми — вот! — проволоку и в трюме перевязывай!

— Витя, блин!..

— Ты, — безуспешно фокусировал невидящий взор друг, — можешь на нас жаловаться — хоть в ООН!

Как-то я доработал эту смену?! Благо, морозили мы не так много.

— Восемнадцать тонн, говоришь? — чесал подбородок Витя на другой день. — Да ладно — выгрузим как-нибудь!..

Переживал он за работу-то!..

Через две недели, как только пошла оживлённая возня после очередной вахты, я уже сидел в «дежурной» каюте Вити: пусть мне будет хуже!

Как мне было плохо на следующей вахте!.. Здоровый, привыкший к физическим нагрузкам спорта и работы организм не мог мириться с инородной гадостью:

— Тихо — не спеши! — как мог, регулировал скорость работы Витя, — Лёхе плохо!..

Дружок же бегал за сладеньким некрепким чаем: «Вот, попей — полегчает!»

И я сидел у трюмного лаза зелёный-зелёный… Но короба шли в трюм аккуратно упакованными — на две завязки.

До конца рейса я уж от коллектива не отрывался.

Приобретённые навыки я с лихвой приумножил и закалил — до недюжинного умения — в лихие девяностые: на их пороге тот рейс и случился. Когда порой не грех было выпить — грех было не выпить: чтобы не видеть — как в «Вий»! — той дьявольской

свистопляски мрази и нечисти, что творилась вокруг…

А уж больше дюжины лет спустя, обозрев каменную мозаику, что выкладывал я на заборе у тогдашних заказчиков Ланских (такую, что и проезжавшие машины сигналили, и люди, с расспросами да с комментариями под руку, останавливались), Витя в сердцах признался:

— Никогда бы я не подумал, что ты можешь такое делать!

Эх, дружище! Ладно — за всю твою науку тебе прощается, что меня не знал… Но как ты, гуру, в меня не верил?!.

Тем же вечером, выпив, как положено (а может — и сверх того), пива, Витя позвонил мне:

— А знаешь, я бы тоже так мог сделать!

Вот как та мозаика по душе пришлась!

— Да конечно, Вить! Если хочешь — я тебя научу!

* * *

— Алло!.. Привет, ещё раз. Чего-то ты и не попрощался — следом за партнёршей своей убежал… Это она была?.. Да, ну и нашёл ты себе — кикимору!.. Но она хоть в танцах соображает чуть. Ты за ней тянешься… А так, в общем — стадо! Слушай, а вот этот высокий, кучерявый — это кто?.. На педика малость смахивает… А это чё за мужик, в очках, толстый такой, что под конец пришёл?.. Детофил какой-то!

Вычислила. Рассортировала. Определила!

* * *

«Кикимору»?!

Гаврила был прилежный ученик на том паркете:

«Шагнул с одной ноги — шагай теперь с другой!»

Моя партнёрша — лучшая на свете!

И красоты её не видит лишь слепой!

* * *

Группа была небольшая. «Камерная», как выразилась, убеждая Любу в ней и остаться, маэстро Татьяна.

— А что такое — камерная? — не постеснялся по серости своей спросить я у Любы.

— То есть, небольшая — своя, можно сказать.

Две девчушки — подружки, в которых безошибочно угадывались студентки первокурсницы. Но точно из глубинки — одна, посещавшая занятия через раз, также через раз и здоровалась; другая — в очках, серьёзная в отношении занятий, вообще воспринимала приветствие как незаконное вторжение в частную её жизнь. Поэтому и танцевала либо со своей подругой, либо, в отсутствие той, одна. Была экстравагантная Екатерина — девушка лет двадцати пяти, ходившая в мужской шляпе. Тоже бывший преподаватель русского и литературы (хотя, сколько там она успела поработать?), ныне она продвигала «железных дровосеков» — мобильные терминалы. За некой внешней вычурностью Екатерина была приветлива и открыта к общению.

— Такие все счастливые! — смеялась она, выходя на лестницу после второго занятия.

Ещё бы — четыре шага ча-ча-ча тогда освоили: «Мы сделали это!» Хотя — перед следующим же занятием я подошёл к ней, пришедшей также пораньше, — пусть покажет ещё раз неисповедимое мне, убогому, «шоссе».

— …И вот здесь мы крутим восьмёрочку. Это вот так — работают вместе бёдра, живот, ну и попа, конечно. Мы с моим молодым человеком всё воскресенье дома тренировались — у меня до сих пор пресс болит.

Молодой её человек появился на занятиях через пару недель. Самодостаточный и самоуверенный юноша — «морено», сказали бы испанцы, — смуглый, черноволосый и черноглазый. Впрочем, амбиций молодости в нём было на обычные двадцать два. Нормальный паренёк. Маленький мачо.