Пожар Латинского проспекта

поспевал этот документ за стремительно меняющейся жизнью — только на моей памяти, я менял свидетельство три раза. К тому же, надо было заново (и за деньги, само собой) отучиться на вахтенного матроса и на специалиста по шлюпкам и плотам — полуторанедельный цикл лекций, раз в пять лет.

Что делать: многочисленной капитанской касте, осевшей  по пенсионному возрасту и нехватке судов в береговых инспекциях, комиссиях, коллегиях и курсах повышения, надо было чем-то кормиться. Притом, что аппетиты здесь были всяко больше матросских.

В общем, надо было теперь месяц этот просто-напросто выждать — до получения стопорившего все дела загранпаспорта. Пересидеть. Не связываясь больше ни с какими халтурами — баста, нахлебались! Хорош раствором руки марать — будем «таперича» бумагами шуршать. Хорошо бы, конечно, найти какую-нибудь работёнку со свободным графиком: когда хотел пришёл, когда захотел — ушёл. Чтоб отбегать по делам — по тем же документам. Ну и на танцы — танцы! — конечно: теперь это было святым. Но где ты такую работу, да ещё и в кризиса самый разгар, найдёшь?..

А ведь предупреждал я там, на Ушакова: «Что-то будет обязательно. В ближайшее время. Обвал ли, как в девяносто втором, дефолт ли, как в девяносто восьмом — вот увидите!» — «С чего это?» — пучили глаза Лёша-с-Витей. «Да потому — вот смотрите:

вы сегодня сделали фиг да ни фига. Понятно — гипсоплиту не подвезли. Просидели, прокалякали, прокурили. А сорок тысяч в месяц вам отдай! Так и этот хрен уже за мясо не считаете: «Мало!» Получается — деньги вы работой не обеспечили. Это вы — а шалавы из офиса за забором?! Целыми днями только курят на крылечке, хохочут да растрандыкивают! А зарплаты наверняка у них немалые. Вот и получаются — дутые деньги: деньги, не обеспеченные товаром. Так что грядут какие-то потрясения — вот

увидите! Рухнет этот колосс новорусский на глиняных ногах».

И, махнув на неверующих рукой, я шёл во двор и принимался за камень: денежную массу продуктом наполнять.

— Одно, Гриша, радует — инфляцию я здесь сдерживаю! Как говорят англичане: «Каждая туча серебром оторочена».

— Конечно, — спешил отвернуться, скрывая улыбку, он. — Только двое вас её и сдерживают: ты и Путин.

А когда всё-таки мы с Владимиром Владимировичем — атланта два — не сдержали её, проклятущую, — треснул хребет (очень уж туч грозовых на небе сгустилось!), и грохнула она кризисом экономическим, то один из слаботочников дружески утешил меня, бессребреника:

— С твоими расценками ты ещё десять кризисов переживёшь — не заметишь.

Так хотелось ему поверить! Уж ладно десять — один бы этот, очередной…

* * *

Долгожданный четверг начался с проводов сына на тренировку: свободным я теперь был художником — на хозяйстве. И лучшего начала дня нельзя было придумать! Никогда Гаврилу это не тяготило («Не тяготило то Гаврилу!.. Гаврилу то — не тяготило!»). Мы преодолевали тротуары с сонными ещё пешеходами и проезжие части улиц с проспавшими куда-то автомобилями: на переходах я оперативно крутил юному борцу руки, пряча его, по ходу движения, за себя, начиная уже настраивать бойца на ратную тренировку:

— Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров,

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф.

Мы миновали мостик с радующей в этот утренний час рябью воды в реке и делово грохочущим трамваем, встречавшимся нам неизменно: это, когда надо — его не дождёшься!

— Испытай, завладев ещё тёплым мечом,

И доспехи надев — что почём, что почём!

Разберись, кто ты — трус, иль избранник судьбы.

И попробуй на вкус настоящ-щей борьбы!

Всё по делу!

Мы догоняли и перегоняли, или пытались догнать, ведущих в том же направлении своих чад родителей — в школу или в детский сад. Но громкость вещания никогда не снижалась от баллады к балладе:

— И скрываются до срока

Даже рыцари в лесах:

Кто без страха и упрёка,

Тот всегда не при деньгах!

Воистину!

— Знают все оленьи тропы,

Словно линии руки,

В прошлом слуги и холопы,

Ныне — вольные стрелки!

Здесь того, кто всё теряет,

Защитят и сберегут.

По лесной стране гуляет

Славный парень — Р-робин Гуд!

И сам уж в такие минуты начинал надуваться храбростью и бесшабашной отвагой.

— Как песня, сынок? — Для него же, всё-таки, всё пелось.

— Класс!

Очень любил Семён и песенку попугая из «Алисы в Стране чудес» (Турецкий паша нож сломал пополам, Когда я сказал ему: «Паша, салам!»), оценил песню про загадку гибели Кука у австралийских аборигенов, на «ура!» шла и военная тематика творчества Высоцкого. Но когда я в одно утро (шуруй подряд, без разбора!) завёл: «Глуши мотор, он говорит, Пусть этот «маз» огнём горит!» — то Семён, казалось, и не слушавший даже, по окончании шофёрской истории лишь мотнул головой:

— Нич-чего не понятно!

Пришлось, «включив заднюю», разобрать по частям и деталям.

А однажды прошлой осенью, когда тянул я что-то такое героическое, Семён вдруг потянул меня за рукав:

— Папа, смотри!

Клин журавлей летел над нами. Ровный, спокойный, неизменно волнующий сердце. Невозможно было оторвать от него взгляд. И Семён, задрав голову, смотрел мечтательно и восхищённо.