Пожар на Хайгейт-райз

Шарлотта ощутила укол – более от тона, манеры, в которой были произнесены эти слова, нежели от самих слов. Лелли Клитридж смотрела на нее с видом человека, встретившего соперника, который хитростью лишил его заслуженно выгодного положения.

– Я не знала ее, миссис Клитридж. Но я знакома со многими, кто хорошо ее знал. Почему она решила поделиться своими мыслями и заботами с ними, а не с членами своей семьи или соседями, мне неизвестно; возможно, так получилось потому, что эти люди были в точно такой же мере озабочены этими проблемами, как она, и понимали и уважали ее чувства.

– Боже ты мой! – Лелли удивленно повысила голос и тут же бросилась в атаку: – Ваша навязчивая манера поведения поистине не знает границ! А теперь вы еще и утверждаете, что она не доверяла собственной семье, а вместо этого общалась и делилась с вашими друзьями, которых вы – видимо, из осторожности – не стали называть!

– Не надо так, Лелли, – мягко укорила ее Пруденс, складывая руки на коленях. – Ты совершенно напрасно так разволновалась. Видимо, это Флора Латтеруорт тебя так расстроила. – Она посмотрела на Шарлотту. – У нас была довольно неприятная встреча, и я боюсь, сейчас в ход пошли поспешные умозаключения и ненужные слова. Эта молодая женщина ведет себя совершенно бесстыдно, насколько это касается бедного Стивена. Она явно увлечена им, буквально одержима, и, кажется, не способна сдерживать себя, совершенно не способна… даже сейчас.

– Ох, боже мой! Опять! – Анжелина тяжко вздохнула и покачала головой. – Ну, конечно, у нее, бедняжки, ни воспитания, ни манер, чего ж от нее можно ожидать? И росла она практически без матери. Скорее всего, ее просто некому было научить, как себя вести. Папаша у нее торгаш, да и вообще он с севера; едва ли можно было ожидать, что он имеет хоть малейшее понятие о должных манерах.

– Никакие деньги не могут возместить недостаток воспитания, – согласилась с нею Селеста. – Но ведь нужно хотя бы стараться не заходить за рамки…

– Совершенно верно, – ядовито сказала Шарлотта. – Люди с хорошим воспитанием могут лгать, обманывать, воровать или даже продавать собственных дочерей, чтоб получить деньги, но люди, у которых есть только деньги, конечно же, не в состоянии иметь должное воспитание, сколько бы ни старались.

Воцарилось полное молчание, которое скорее напоминало гром среди ясного неба; от него волосы вставали дыбом, по коже ползли мурашки и тек холодный пот.

Шарлотта посмотрела каждой из них в лицо, по очереди. Теперь она была совершенно уверена, хотя у нее и не было прямых доказательств, что ни Селеста, ни Анжелина не имеют ни малейшего представления, откуда в их семье берутся деньги. И еще она теперь полагала, что вовсе не деньги были причиной страха Пруденс. Сейчас она сидела ошеломленная, будто пораженная ужасом; руки на коленях лежали совершенно неподвижно, даже расслабленно. Она глядела на Шарлотту ничего не понимающим взглядом, но не из страха перед нею, – это был скорее результат резкого высказывания последней.

А вот Лелли Клитридж была просто огорошена.

– Я всегда считала, что самый грубый человек, с каким мне когда-либо приходилось встречаться, это Стивен Шоу, – произнесла она с дрожью в голосе. – Но вы его перещеголяли. Вы просто невыносимы!

Шарлотта могла ответить ей только единственным способом.

– Благодарю вас. – Она ни на секунду не утратила присутствия духа. – В следующий раз, когда мы с ним увидимся, я непременно передам ему ваши слова. Уверена, что он будет ужасно доволен.

Лелли вся сжалась, ее лицо напряглось, словно ее ударили, и Шарлотта внезапно и самым странным образом вдруг поняла, в чем причина ее враждебного отношения. Она жутко ревновала! Миссис Клитридж вполне могла считать Шоу грубым и способным на опрометчивые высказывания, полные опасных и неприемлемых идей, но в то же время, несомненно, находилась под действием его обаяния, даже была им очарована; его личность отвлекала ее от приземленной и обремененной обязанностями жизни с викарием и влекла к чему-то более высокому, открывала перед нею другой мир, полный волнений, опасностей, кипучей деятельности и уверенности в себе, – и это, должно быть, было для нее как манящий мираж посреди безрадостной пустыни ее убогого повседневного существования.

Теперь эта былая загадка не только разозлила Шарлотту, но разбудила в ней жалость к Лелли, тщетно и бессмысленно пытавшейся бороться, дабы подвигнуть Клитриджа на реальные дела, сделать его другим человеком, на что тот был совершенно неспособен, заставить его должным образом выполнять свои обязанности, тогда как он был ими подавлен, постоянно его подталкивать, поддерживать, подсказывать, что он должен говорить и делать. Ей было жаль Лелли – за все эти ее несбывшиеся мечты и надежды, все ее мысли о человеке гораздо более живом, чья жизненная сила и деятельность ее и ужасала, и очаровывала, и даже за ту ненависть, которую она питала к Шарлотте за то, что его влекло к ней, так же легко, свободно и так же безнадежно, как саму Лелли влекло к доктору.

Сплошная суета сует, тщета и безнадежность.