Пожиратели

– Нет, источник этой информации… – мужчина многозначительно улыбнулся. – У меня с собой. Я собирался отдать книгу на кафедру, но раз уж вас так заинтересовала религия…

Ипсилон пролистал пару желтых страниц. Расплывчатые черные древние боги снисходительно хмурились, затхлым книжным запахом приветствуя новое лицо.

– Чушь, полнейшая чушь, – пробормотал он.

А в это время черные, как мгла, мысли червями проедали его мозг.

Глава 4

На холст резким мазком ложится голубая краска.

Матвей делает шаг назад, задумчиво созерцая свое творение. Целую ночь он, преодолевая странное нежелание, работал над картиной, выжимая из себя едва уловимые линии наброска лица, формы глаз, расстояние между носом и губами. Он затачивал карандаши с мягким грифелем и твердым, сбрасывая под ноги завитки угловатой стружки, и уже сбился со счета, сколько раз стирал и рисовал заново зрачок, пытаясь придать ему одухотворенность, оживить неказистое лицо Евгения Михайловича.

Под утро он смотрел на Матвея, грозно нахмурив брови и сжав зубы, растянув губы в тонкую полоску. Он будто требовал цвета, а Матвей не прекословил – смешивал краски в палитре, пытаясь добиться нужного оттенка.

В очередной раз отойдя от портрета, мужчина тихо выругался – на него смотрело нечто неестественное.

– Чего ты хочешь? – сам у себя спросил Матвей. – Чего тебе не хватает?

На это в груди отзывалось все его естество.

В глубине сознания раз за разом вспыхивали воспоминания о вчерашнем: о мире за окном, о жгучем живом ветре, о письме.

О заказчике.

Мысли не давали сконцентрироваться на работе. Кисточка касается холста, и тут же перед глазами встает письмо. Краска, как из зубного тюбика, змейкой выдавливается на палитру, и тут же в окне плещется черное море. Запах растворителя ударяет в нос вместе с запахом тухлой жижи.

После трех часов изнурительной борьбы с собой Матвей выжат, как лимон.

– Ну, неужели мне действительно интересно размышлять о галлюцинациях?

Однако, что уж тут говорить, конверт в столе нельзя было назвать миражом.

– Я должен рисовать. Работать. Не отвлекаться.

За окном пролетают голуби. В шуме хлопков крыльев чудится барабанный бой.

– Тьфу ты…

Измазанная палитра ложится на край стола рядом с кисточками и растворителем.

Матвей громко вздыхает и качается на носках.

Он сдается. Ему чего-то очень хочется, но вот чего именно?

Неопределенность запутывает нити мыслей клубком, и где-то в этом узле Матвею нужно найти ворсистый конец.

Застряв пальцами-спицами в пряже, он раздосадовано проходит в затхлую кухню, где в солнечных лучах летает сплошная пыль. Пальцами гладит стол, поправляет перекосившийся уголок полотенца, закидывает в рот остатки завтрака с тарелки.

Шумно выдохнув, стоит в темном коридоре, прежде чем включить свет.

На глаза попадаются ботинки. Матвей задумчиво крутит их в руках, следя за блестящей полосой, как зверек, убегающей при каждом повороте. Сам не зная зачем, надевает их на ноги. Как-то само собой получается надеть куртку и открыть дверь.

Только услышав гул ветра, как разбойника, шастающего по лестничным пролетам, Матвей просыпается. Закрывает дверь. Открывает дверь. Закрывает. Вздыхает и открывает. Провернув ключ в замке, отступает на шаг назад. Еще и еще.

Спускается по лестнице, с надеждой останавливаясь там, где услышал пару дней назад шум волны. Покусал губы. Спустился вниз. Нажал на кнопку. Вышел на улицу.

– Как же скучно…

Еще скучнее было только в детстве, в родительском доме.

В их семье не было никаких секретов. Не потому что они были близки, а потому что секреты предполагали какие-то сложности.

Если родители давным-давно и разлюбили друг друга, предпочитали ненавидеть молча. Они проводили дни, лежа на старом диване, и вокруг этого дивана крутилась какая-никакая жизнь.

К нему подходила Алена, принося из школы оценки, в поисках родительской теплоты.

Приходил Матвей, став постарше, но в отличие от сестры он не злился. Он спал.

Алена ругалась с отцом и матерью, пытаясь заставить их подняться на ноги, но ни слезы, ни крики так и не сдвинули их с места.

Она очень быстро повзрослела – эта невысокая, не унаследовавшая красоты матери девочка, с губами похожими на розовую полоску шрама. Глаза у Алены всегда выражали требовательность, но требовательность не от других, а от себя. Близкие дедушка с бабушкой частенько забирали ее к себе, помогая учиться и не сойти с ума, и именно с их помощью Алена нашла свою первую работу в пятнадцать лет. Она была похожа на маленькую горящую искорку, коя выбивается напоследок, прежде чем затухает свеча.

Отчего его родители были такие, Матвей не знал. По правде, он и не думал об этом. Они научили его тому, что в жизни нет ничего интересного, и вся трудность заключается в том, чтобы не заснуть.

И, правда, что здесь сложного, если с детства наша жизнь расписана кем-то другим?