Пожиратели

И так, раз за разом, перерождаясь в новых формах – триста лет назад я был цветком, а в следующей жизни тем, кто ел эти цветы. А потом и тем, кто ел тех, кто поедал цветы.

И за короткие шестьдесят-восемьдесят лет нам надо успеть реализовать себя в глазах других настолько, чтобы они потом завидовали – он не погряз в дерьме настолько, насколько мы.

Кто-то, осознавая безвыходность, кончает с собой в ванной или на кухне, кто-то смиряется и продолжает жизнь, а кто-то молча умирает, продолжая как ни в чем не бывало ходить на работу и готовить ужин. Или медленно уничтожает мозг алкоголем.

Но в любом случае, сколько бы мы не мечтали о покорении космоса или не придумывали альтернативные реальности в компьютерных играх, после всего этого мы возвращаемся в еще более тесные клетки, чем за окном – в свои головы.

Я читал в той книге о древних богах. О мексиканском Уитцилопочтли – боге солнца, требовавшем кровавые жертвы. Его тотемом была маленькая симпатичная птичка колибри, которой, как известно, приходится есть в день 100-120 раз. После возведения посвященного ему храма, жрецы четыре дня без устали убивали пленных, ряды которых протянулись на две мили по улицам города.

А друиды разрезали тела жертв на мелкие кусочки и подвешивали на священных деревьях. Или сжигали людей живьем, вонзали нож в спину, топили.

Финикийцы сжигали детей не только во славу богов, закапывая обгоревшие останки в глиняных сосудах, но и умерщвляли вследствие нарушения законов. Дабы умилостивить бога, они отправляли детей в раскаленное нутро медной статуи под музыку флейт и лир.

И я не говорю о всевозможных извращениях в ритуалах – от истязания жрецами своего тела и актах каннибализма, до сексуальных оргий.

Кто-то скажет – жуть, но я не берусь судить так строго. Ведь если бы это не работало – вряд ли бы люди тратили столько усилий.

Страх? Возможно.

Я думаю, мы недооцениваем людей древности. И если подумать – все религии всегда были связаны со смертью и страданием.

Суть в том, что в мир богов путь можно открыть лишь с помощью чего-то омерзительного и оскверняющего саму жизнь, потому что именно в таком вареве и создавался мир.

В конце концов, разве существует создание более отвратительное чем человек? Нас создали боги именно для того, чтобы мы им служили, а потому закон для нас не писан.

Но мне надоело. Мне надоело перерождаться, раз за разом вкушая плод тленного мира. Мне надоело, что я не могу управлять своей жизнью. Это просто не предусмотрено.

Я глубоко убежден, что меня – и только меня – старые боги избрали для того, чтобы стать новым богом. Я вознесусь вверх к высшим силам, стану еще сильнее и предусмотрю для этого мира то, о чем никто не подумал – спасение.

Свет от фар больно ослепил Ипсилона, прервав внутренний монолог.

В мире богов у него, вероятно, был союзник, а, может быть, и враг, потому что, проморгавшись, Ипсилон заметил собор. Приглашая, один из отростков дороги гостеприимно заманивал своими округленными поворотами.

Мужчина нерешительно замер.

Собор возвышался над дорогой, высоко уходя в небо четырьмя острыми шпилями. В темноте их цвет различить нельзя – он сливается с ночными сумерками. По сторонам, будто отклоняясь от собора, жмутся друг к другу неказистые офисные здания с уродливыми – по сравнению с величием прошлых архитекторов – стоечно-ригельными стеклянными фасадами.

Позднее, подойдя совсем близко, Ипсилон ощутил едкий запах огня и паленых досок, различил призрачную дымку, поднимающуюся с земли в небо. Там она собиралась в огромную плотную тучу, заслонившую булавочные головки звезд, царапая животом черепицы крыши.

Окна располагались в два ряда узкими проходами, в которых можно было увидеть часть внутреннего убранства и отблеск свеч.

Над входом громоздилась большая роза из многочисленных стеклянных кусочков. Она так низко нависала над дверью, что, казалось, вот-вот упадет.

Даже с такого расстояния – мужчина мог поклясться – чувствовался характерный сладковатый запах, исходящий из самих стен. Так уж было заведено – аромат завсегдатаем следовал за любой отдушиной религии. Но в этот раз, что-то в нем было опасное, совсем не успокаивающее.

Следуя за внезапным порывом любопытства, Ипсилон с вызовом сворачивает к собору. Навстречу ему не выходят люди, а из самого здания не было слышно ни звука, что немного поубавило решимости, но вот упрямства – нет.

За спиной он слышал гул машин и чьи-то далекие голоса, но впереди никто не подбодрил своим появлением. Никто.

Ипсилон прошел через высокий железный забор с черными пиками и поднялся по ступенькам.

Возле двери – он не заметил ранее – полулежал мужчина, почти утонув в слоях из всевозможной одежды: сверху на нем не сходилось широкое грязное пальто, блюдца пластмассовых пуговиц ярко-рыжего свитера линией бороздили пивной живот. Под ним выглядывал уголок серо-желтого воротника, сливаясь с точно таким же шарфом на шее. С головы съехала трикотажная шапка, собравшись где-то в районе затылка трубочкой.