Познание России: цивилизационный анализ

Приметы фрустрации во множестве рассыпаны в свидетельствах современников крымской катастрофы. В адрес европейцев раздавались запоздалые обвинения в неблагодарности, неверности и неизбывной вражде к России. Российские патриоты не могли простить позицию Австрии в крымском конфликте. Кто-кто, а австрийцы должны были быть благодарны России за подавление венгерской революции 1848–1849 гг. Разгром польского восстания 1863 г. воспринимался в обществе как локальный, но все же адекватный «ответ» Западу189.

«Нелюбовь» Запада к России, неприятие российского диктата в Европе, формирование широкой антироссийской коалиции объяснялись злонамеренностью европейцев. Достаточно вспомнить Н. Данилевского, Ф. Тютчева, К. Леонтьева. Казалось бы, поведение Запада более чем естественно, и ничего другого ожидать не приходится. В чем же причина этих аффектов? Дело в том, что имперское сознание покоится на иррациональном убеждении в сверхценности «нашего» выбора, нашей цивилизации, нашего образа жизни.

Российский диктат в Европе опирался на искреннее убеждение в безусловной всеобщей истинности российского миропонимания. Священный союз строился на стремлении подчинять жизнь «высоким истинам, внушаемым вечным законом Бога Спасителя» и руководствовался «не иными какими-либо правилами, как заповедями его святой веры, заповедями любви, правды и мира»190. Если угодно, речь шла о средневековом идеализме, сходном с идеализмом испанских Габсбургов, запоздавшем на пару-другую веков. В глубине российского сознания живет мифологическое убеждение, что если убрать инерцию противостояния и силы, враждебные российским ценностям, то всякий «простой человек» примет эти ценности как самоочевидные. Попросту говоря, русских должны любить. Это не только совершенно естественно. В этом традиционное сознание находит верификацию истинности своей веры (вспомним, с какими усилиями творился миф о всеобщей любви к русскому/советскому человеку и на какую благодатную почву падала эта пропаганда). Сталкиваясь с массовым неприятием, враждебностью и противостоянием, которые не находят у него приемлемых объяснений, традиционалист впадает в состояние жестокой фрустрации.

В XX в. растерянность и уныние от столкновения имперского мифа с реальностью; росли на наших глазах. Самые широкие массы с удивлением обнаружили, что русских, оказывается, «не любят». В Восточной Европе сносились кладбища советских воинов. Памятники и монументы распиливались по решению местных администраций или осквернялись экстремистами. Расставленные по восточной Европе ганки Т-34 отправлялись на переплавку или красились в розовый цвет. В сознание россиян вошел выкрикиваемый многотысячными толпами лозунг: «Чемодан — вокзал — Россия». Закономерным все это представлялось лить горстке последовательных диссидентов и националистам из советских республик. Большинство же россиян — неприятно поражало и уязвляло. Имперская мифология умирала тяжело, медленно и болезненно.

Как представляется, именно эта фрустрация в обоих случаях оказывалась позитивным психологическим фоном модернизационных преобразований. Реформы, нацеленные на создание элементов гражданского общества, хозяйственный рост, экономическое процветание, учет частных интересов — т. е. сущности посттрадиционные и антиидеократические — выступают базовой альтернативой имперскому проекту. В обществе с мощнейшими традиционалистскими инстинктами эти ценности могут утвердиться лишь в атмосфере краха и хотя бы временного разочарования в имперской перспективе.

Итак, эпоха после мировой войны трактуется массовым сознанием как ситуация раздела Европы между двумя сверхсилами: Западом и Россией. «Уйдя» из Европы, Россия зримо расстается с атрибутами мировой империи. В данном случае возникает любопытная аберрация сознания. Разрушив эфемериду, Россия воспроизводит ситуацию раздела Европы, но уже не с противостоящей империей, а с «концертом» европейских держав (шире — держав Западного мира). Мышление, склонное видеть мир в схематике противостояния (манихейской по своему генезису) и в логике мировых империй, воспринимает это как раздел Европы на «нашу» и «их». Просто нашей, «настоящей» империи противостоит обычная для упадочного Запада недооформленная сущность, раздираемая внутренними противоречиями и склонная к распаду при первом серьезном столкновении. Однако «неполноценный» Запад неожиданным образом оказывается победителем. Идеологи традиционализма находят этому свои объяснения, но не в состоянии примириться. Все вместе это подавляет одних и подталкивает других к поискам качественно новых горизонтов.

“Революция сверху”. Результатом коренного изменения баланса сил становится либеральная модернизация России. Великие реформы Александра II непосредственно вытекали из поражения в Крымской войне. Равно как и горбачевская перестройка явилась следствием поражения России в «холодной войне», технологической гонке и том глобальном противостоянии, которое в советской терминологии осмысливалось как «борьба двух систем».