Познание смыслов. Избранные беседы

Потому что это всё – работа с идентификацией «Я». Жизнь и смерть. Обычный человек, естественно, считает, что он выбирает жизнь, а Магеллан или самурай, или рыцарь, идущий в крестовый поход, – он по этой руке, протягивающей ему жизнь, бьёт, зёрнышки рассыпаются, он берёт другую руку, и в другой руке там камушки, которые свидетельствуют или символизируют, что он выбрал смерть. Но опять-таки это две руки. Две руки, предложенные ему из одного источника.

А есть совсем другое. Верность и предательство. А где же вера? Вера – ведь это иное. Мы в прошлых беседах говорили, что религиозная вера связана с интеллектуальной волей. Несомненно, что у самурая воля есть. Но она не интеллектуальная, она связана с экзистенциальным переживанием себя как существа смертного. Воля, которая стремится эту смертность превратить в драгоценность, в некий центр, в некий источник энергии, трансформировать эту смерть в ощущение своего превосходства над средой. Отсюда рождается его воля, и эта воля поддерживает его верность принципам, сюзерену, традициям и так далее.

Но интеллектуальная воля, мы это обсуждали, это совсем другое. Интеллектуальная воля ищет и формулирует то, что должно быть утверждено. Как Авраам искал, что же является предметом, достойным его веры. Ни один из тех предметов, которые ему предлагал его опыт, не был достоин, потому что он не обладал характеристикой трансцендирования, не обладал характеристикой выхода за край, он был всегда чем-то определён. Метафорически говоря, ветер – утихал, звезда – гасла утром, солнце – закатывалось и так далее. Всё было не то. И тогда он пришёл к выводу, что предметом его веры является непознаваемое. Непознаваемое является точкой его абсолютного утверждения и непреложности. Но ведь что это означает? Это означает, что религиозная вера обращается к тому, что выходит за дихотомию «Я» и «не-Я». «Я» и «не-Я» остаются где-то внизу как некая плоскость, а религиозная вера утверждает Утверждение (это, конечно, тавтология, но тут без неё не обойтись). Она утверждает нечто, не зависящее от этого противопоставления «Я» и «не-Я», – причём на каком бы уровне мы ни взяли «Я», как бы мы его ни расширили, ни сократили. Например, сделали это «Я», допустим, маской некой группы (масонской или рыцарского ордена, или банды), или же «Я» – это трясущееся желе человечка, который ни о чем не заботится, кроме выживания, – не важно! Вот религиозная вера – она по ту сторону этого.

Мне кажется, что вера даёт этим предателям некое ощущение того, что они тоже чему-то верны? Человек ведь стесняется немного своего эгоизма («всё для меня, всё мне»), а ему же нужно какое-то оправдание.

Мы говорим же не о лицемерах, которые, скажем, ведут социальную игру, притворяясь верующими и так далее. Мы говорим как бы о «химически чистых» ситуациях. Это всё не имеет отношения к самой вере, и они сами не генерируют ведь веру, они примыкают. Мы говорим о тех, кто веру генерирует, о тех, кто встаёт и говорит: «Я утверждаю». Понятно, что предатель ничего утверждать не может, но он может спрятаться под зонтиком на какое-то время уже существующей, декларированной веры. Мы никогда не забудем, как Христос сказал Петру: «Прежде чем петух прокричит, ты трижды отречёшься от меня». И это как раз с этим связано.

А Иуда – это немножко другой вариант, более сложный вариант. Разберем впоследствии, может быть. Вот то, о чём мы говорим, это более простой вариант, – это вариант Петра, это именно страх: внезапно он вспомнил, что он «простой человек» и что судьба Христа для него – это «не-Я». Помните, к нему обращаются? Он отвечает: «Нет, я не знаю Его». Это классический вариант «Я» – «не-Я», но вознесённый на уровень парадигмального выбора, когда речь идёт о последней сакральности.

Но ведь Пётр перешёл из предателей в верные. Вернее, он переходил несколько раз…

Он вышел не через верность самурайского типа. Хотя тут очень интересно. Потому что мы как раз касаемся всех этих тайн. Он же в джамаате Христа был как раз самураем, кшатрием, он меч носил и этот меч вытаскивал при необходимости: он же отрубил ухо рабу Малху. Вот она – самурайская верность. И вдруг оказалось, что при определённых обстоятельствах он легко скатывается в предательство. Пётр теперь – «обычный человек», который просто живёт: «Я – не я, лошадь не моя; моя рубашка ближе к телу». Это подчёркивает, что верность и предательство находятся на одной плоскости, как ни странно. Но это маятник, исходящий из одного центра. Он потом-то выходит из своего гештальта, из парадигмы измены, не через возвращение к самурайскому пути, а он выходит через религиозную веру, потому что она трансцендентна этому дуализму, потому что она является совершенно чем-то иным.