Познание смыслов. Избранные беседы

В какой-то момент реальные господа, реальные пастухи, понимают, что наличие этих самураев становится проблематичным для сохранения их господства. Овец становится слишком много, и нужно провести разделение труда между овцами. Простая дихотомия «самурай – мужик» перестаёт работать. Мужиков надо поднять до избирателей, до людей, которые о себе понимают. И тогда оказывается, что функции воина, который центрируется на смерти, понимает свою индивидуальность как волю к смерти, как некую вертикальность, воинскую магию духа и так далее, – эти функции ни к чему. Появляются армии, которые маршируют, поворачиваются по команде, офицеры имеют лицензию (это лицензированные проходимцы, торгующие шпагой, выращенные в определённых школах), армия превращается в механизм. А личный героизм становится деструктивен и малоэффективен, потому что когда группа личных героев встречается с марширующей, поворачивающейся по команде машиной, то, как правило, такая группа героев проигрывает. Это известно даже из встречи кельтов с Цезарем. Кельты были в целом намного храбрее, чем средний римский легионер, и их было больше. Но они ничего не могли сделать с римской машиной. А эта римская «машинность» – это главное открытие Запада, с помощью которого он потом, как страшная колесница, прошёлся по всему миру и создал колониальные империи, начиная с Рима.

Что же делает такое общество, в котором больше не нужны самураи? Оно их разгоняет, оно им говорит: «Вы больше не самураи».

Идите в таксисты…

Идите в таксисты. Прежде всего создаётся аристократия, которая основана не на воинской доблести, а на близости к телу. Потом отнимаются феодальные лены[73] у тех, кто их добыл шпагой. Они передаются в распоряжение тех, кто их добыл курбетами, отважно жертвуя затылком. И потом вот люди, которые были героями, уходят в народ. Никогда не становясь, конечно, «народом» в полном смысле этого слова, но они становятся странными маргиналами. Это одинокие герои. Это люди, которые ждут своего часа, это некий класс или каста, которая пока не осознает своего предназначения, пока её наконец-то не соберут в будущем, как касту революционеров. Это Че Гевара, это, возможно, какие-то другие, более острые, более интересные фигуры. Но они – бывшие самураи, которые, будучи освобождёнными от социального статуса, являются этой чашей, которая ждёт принятия в себя благодати провозвестия о том, что у них есть назначение: покончить, бросить вызов этой ситуации. Это что касается самураев. Теперь, конечно, на место самураев приходит огромное количество бюрократии, которая исполняет функциональные роли в интересах хозяев, в интересах пастухов. А настоящих пастухов, я думаю, не становится больше или меньше.

Есть такая концепция, что в каждом поколении – 3–5 % лидеров…

Владельцы человечества, хозяева дискурса – не лидеры. Сорос, Ротшильд – не лидеры, или, скажем, королева Великобритании – она же не лидер. Более того, император Японии даже во Второй мировой войне не был лидером. Он был сакральной фигурой, но он не был лидером. Это ответ на первый вопрос.

У нас уже время передачи подходит к концу, и такая интересная тема, может быть мы её на следующую часть перенесём?

Перенесём ответ на второй вопрос? «Почему „предатели“ и „верные“ слушают и обращают внимание на проповедь пророка?» Замечательная тема, пожалуй, так и сделаем. Это будет наша завершающая в цикле «Человеческий фактор»[74].

Замечательно. Спасибо.

Общение и мышление: взаимно исключающие функции

27.07.2016

Комментарий Джемаля к постановке вопроса:

Главное, что следует положить в основу данного дискурса – это различие между мышлением и мыслью. Мышление возможно при условии, что где-то там есть Мысль. Это похоже на то, как конкретные феномены могут являться и быть, ибо где-то там есть Бытие. Только следует иметь в виду, что Бытие есть антитеза Мысли, анти-Мысль. Соответственно, и феномен есть манифестация «антимышления». Мышление – это некое движение на человеческом уровне тех теней и бликов, которые благодаря языку отбрасываются Мыслью. Мысль – одна. Когда говорится, что есть мысли о том, о сём, то речь идёт о неких клише, оформленных исходя из «домыслящего» уровня. Это не продукты Мысли и даже не продукты мышления.

Мысль одна, потому что она есть Божественное созерцание своего нетождества абсолютному Всё. Суть Мысли – именно вот этот сакральный парадокс Невозможного. Всё есть всё. И в таком виде это чистый покой – Ничто. Но Трансцендентный Субъект – обладатель этого Всё – не тождественен ему. Благодаря этой нетождественности само Всё становится возможным как данность, имеющая Хозяина. Вот эта апория, находящаяся в мёбиусовом непрерывном самоотрицании, – она и есть Мысль.