Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

О чем думают люди, слыша о такой «тотальной боли»? Можно воспринять слова Леди Гаги буквально и счесть, что эта травма, потребовавшая психиатрического лечения, спровоцировала физическую боль. Именно так я воспринимаю признания людей о физической боли. В то же время то, как она об этом рассказывает, — интервью снято на видео, она удобно сидит в кресле и во время разговора начинает плакать, — наводит на мысль об определенной метафоричности. Когда человек без видимых телесных повреждений плачет и говорит о боли, велик соблазн воспринять эту «боль» как метафору страдания и даже стыда, а потому — принизить ее значение[131]. Это пример того, как западные культуры по сей день ошибочно делят страдание на эмоциональное и физическое. Утверждение о том, что «боль есть горе», все еще приходится доказывать с боем[132].

Как же рассматривать травму в исторической перспективе? Одни утверждают, что долгосрочные последствия травматического шока свидетельствуют об универсальном характере человеческих эмоций[133]. Другие возражают, что даже самые базовые физиологические функции, такие как гомеостаз и его нарушение, ситуативны и зависят от контекста[134]. Ранее я писал, что к этому следует подходить с осторожностью, так как «диагностические категории устанавливают границы опыта. Они формализуют важное и неважное. С появлением новой категории человек начинает мыслить и выражаться новыми терминами, а значит, всегда есть риск того, что опыт не будет соответствовать новым значениям или человеку в очередной раз не поверят»[135]. Велика вероятность, что человек страдающий может не знать формальных диагностических категорий, однако, столкнувшись с формальной медициной, он, скорее всего, получит искомое знание, которое, в свою очередь, начнет определять его опыт.

С аналитической точки зрения было бы полезно расширить историческое представление о «психологической травме» на том основании, что а) метафора раны подменяет собой телесное переживание боли и б) для углубленного анализа следует использовать ситуативные концепции и исторический контекст. Это обеспечит внимание к политикам «травмы» недавнего прошлого и позволит сохранять критическое отношение к разновидностям «травмы», которые, как правило, не попадают в круг интересов историков медицины, — горю, стыду, отверженности и травле.

Что же до политики травмы, ПТСР включили в Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам лишь в 1980 году, после того как это решение пролоббировали ветераны Вьетнамской войны. Они стремились добиться формального признания этой разновидности боли и страдания, поскольку иначе ее можно было бы списать на дурной характер, психологическую слабость, богатое воображение или притворство. Формальное признание заболевания позволило привлечь внимание специалистов, открыло новые способы лечения и повысило уровень доверия к ветеранам, которые требовали компенсаций, пенсий или просто уважения к себе. Постановка такого диагноза — это признание заболевания, которое пусть и не означает автоматического излечения, но оборачивается социальной, экономической, политической и персональной пользой. Как бы то ни было, она трансформирует опыт[136]. Это заключение позволяет иначе взглянуть на эмоциональную боль или боль без повреждения с исторической точки зрения. Пускай мы не можем распространять конкретные обстоятельства на все случаи, зато можем экстраполировать общий посыл. Чтобы понять, как травму концептуализировали и переживали до появления такого термина, можно исследовать и анализировать метафоры раны, присущие определенному времени и месту, принимая в расчет ситуативные смыслы и рамки[137].