Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

При всей упрощенности подобного утверждения, несмотря на мрачную идею беспомощного подчинения небытию боли, в своих работах Стилинович вступает в диалог с «аргументом частного языка» Людвига Витгенштейна и c тем, как Витгенштейна прочитывает в своей пьесе «Каспар» Петер Хандке[203]. Кроме того, все это было связано со специфическим контекстом, в котором оказалось художественное творчество с распадом Югославии и началом войны в 1991 году. Витгенштейн исследовал фундаментальную непознаваемость чужой боли, хоть и подтверждал правомерность притязаний на субъективность ее переживания. Для объяснения своей идеи он использует образ «жука в коробке». Представьте, что у каждого есть коробка с жуком, но увидеть можно лишь собственного жука. Как мы можем познать, что такое «жук» в принципе, если нам известен лишь один? Быть может, каждый подразумевает под «жуком» что-то свое, опираясь на содержимое собственной коробки? Ответ кроется в том, что содержимое коробки не имеет никакого значения. Важен коллективный опыт субъективного восприятия того, что внутри. Иными словами, другие могут познать содержимое коробки лишь при помощи языка, поэтому важны лишь слова. Замените коробку на тело, а жука — на боль или ощущение в широком смысле, и аналогия будет выглядеть следующим образом: совершенно неважно, что такое боль, важно лишь то, что называется болью на общепринятом языке. Только так можно приблизиться к познанию чужой боли: даже если человек может определить собственную боль, поделиться своим знанием он может лишь настолько, насколько позволяет доступная ему «языковая игра»[204].

Стилинович искажает логику Витгенштейна, утверждая, что язык не просто рассказывает про боль, не приближаясь к объекту, но сам эту боль вызывает, ибо в безвластии всякий язык навязывается извне. Здесь он спорит с Витгенштейном, цитируя высказывание Каспара, персонажа Хандке:

Слова, что ты слышишь, вызывают боль — как и те слова, которые ты произносишь. Ничего не болит, потому что ты не знаешь, каково это — чувствовать боль, все болит, ибо ты не знаешь вообще ничего. Поскольку тебе неведомы никакие названия, все приносит боль, хоть ты и не осознаешь, что тебе больно, потому что тебе незнакомо значение слов «испытывать боль»[205].

Этот парадокс предполагает невозможность понять смысл переживания в силу жестокости слов и невозможность понять смысл слов в отсутствие эмпирической системы координат. Боль — это все и ничто. Недоступная, не выразимая словами, вездесущая, она содержится в каждом слове. Эти строки, выражающие понятийную размытость состояния боли и возможности ее выразить, лишь утверждают ничтожность человека страдающего, обозначают причину боли — власть — и язык как ее инструмент. Эти слова предваряют работу Стилиновича «Словарь — боль» (1994), которая позднее превратилась в полноценный напечатанный словарь. Страницы его были представлены по отдельности, значения слов были вымараны и заменены словом «PAIN» (боль; илл. 15). Боль буквально становится определением всех слов. Она одновременно обозначает все и парадоксальным образом лишена всякого смысла.

^{Илл. 15. Младен Стилинович. Словарь — боль. 2000–2003. Изображение воспроизводится с разрешения правообладателя}

Тем не менее эта работа производит очень сильное впечатление. Впервые я увидел ее в 2006 году на крупной и эклектичной выставке с простым названием «Schmerz»^{18} в музее, расположенном в здании Гамбургского вокзала (см. также эпилог)[206]. Вы обходите эту монументальную экспозицию (страницы словаря занимают много места на стенах) и видите одновременно ничтожество и неизбывную значимость страдания, которые вложил в работу художник. Быть может, слова здесь ничего не выражают, но в этой неоднозначной упрощенности они придают боли материальность. Боль словно занимает физическое пространство. И хотя Стилинович утверждал, что искусство ничто пред лицом власти, ирония этого творения состоит в том, что, демонстрируя нам это самое «ничто», оно становится политическим заявлением. Оно предлагает найти способ выразить боль с помощью инструментов власти и в то же время отрицает возможность выражения и переживания боли.

Подобный анализ, мне кажется, мог бы понравиться франко-канадскому скульптору Луизе Буржуа (1911–2010), которая понимала, что произведение изобразительного искусства само по себе является актом выражения, способом «озвучить» нечто, иначе невыразимое. Вот как она рассказывала о работе над фигуркой, сидящей посреди стола: