Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта

Во всех спорах о постижимости боли или относительной приватности ее субъективного переживания основное внимание всегда уделялось языку боли. Высказывание Витгенштейна о том, что боль — это «интеракциональный феномен», то есть не столько чувственное переживание, сколько лингвистическое, позволило утверждать, что она изначально постижима через высказывание и существует «между» людьми, а не присуща каждому[281]. Но лингвистический подход препятствует внелингвистическому представлению о способах делиться болью, особенно в тех случаях, когда язык использовать невозможно. Так что с этого я и начну.

Больно ли животному?

Если боль человека, с которым у нас общий язык и понятийный аппарат, осмыслить сложно, то насколько же сложнее осознать или оценить переживание боли существом, которое не может ни говорить, ни обозначить свои страдания понятными нам способами? Очень велико искушение — и оно имеет длинную историю — делать предположения исходя из того, насколько то или иное животное похоже на человека. Человекоподобие — скользкая категория, поскольку оно не всегда зависит от таксономии. Многие ученые и противники науки пытались установить связь по различным признакам сходства — от чувствительности до интеллекта, от телесных признаков страдания до, казалось бы, универсальной гримасы боли — будь то мышь или человек, — от наличия позвоночника до количества нервных окончаний в коже. Сотни, если не тысячи лет этические споры о боли определялись заманчивыми, но совершенно ошибочными представлениями об антропоморфизме и возможности применения человеческих критериев анализа к животным. Осознание этого заблуждения очень важно для понимания богатой истории ошибочных представлений о другом теле и другом животном, испытывающем боль. Оно в полной мере раскрывается только в свете последних эмпирических исследований как в области истории, в частности эмоций и чувств, так и в сфере нейронауки в ее социальной и энактивистской форме, а также в направлении предсказательной аналитики.

В обоих случаях ключевой вывод гласит, что понятия, в основном лингвистические, но не только, играют центральную роль в формировании эмоционального и сенсорного опыта. Мозг и окружающая среда динамически связаны и взаимодополняют друг друга, и одним из главных компонентов является понятийный аппарат: как называются явления, как их распознать, что они означают в конкретное время и в конкретном месте. Существует множество концепций, наполняющих боль содержанием. Они возникали и исчезали вместе с политическими, культурными и церковными изменениями, в соответствии с которыми менялись способы формирования, развития мозга и его способностей к осмыслению, реагируя на трансформации контекста и подпитывая их. Значение боли и, следовательно, ее переживание всегда неустойчиво. И все же в любую эпоху люди стремились конкретизировать боль, определить ее, объективировать, понять в однозначных, абсолютных терминах — духовных, позитивистских или механистических. Где и когда ни появлялись бы подобные теории и утверждения, особенно если они возникают с подачи авторитетных в церкви или науке (или и там и там) фигур, неизбежно возникает вопрос о том, в какой степени боль животных похожа на человеческую. Мы спрашиваем: насколько они похожи на нас?[282] В некоторых случаях это делается из стремления доказать разницу между животными и человеком, чаще всего на основании природы души, но иногда и на основании различий в анатомии, физиологии, размерах и функциях мозга. Человеческий опыт проецируется на животных, но не отражается обратно. Во многих других случаях на животных распространяют то, что «известно» о человеческой боли, с опорой на какое-либо индивидуальное или коллективное качество или функцию, которые, как считается, сходны с человеческими или аналогичны им. Эта проекция затем отражается от животного, как будто при помощи тех или иных экспрессивных или рефлексивных средств оно внятно сообщает о своей боли. Так или иначе, тут же возникают этические и политические соображения.